Джин Твенге - Поколение I

Рис 7.4. Процент двенадцатиклассников, считающих указанные виды трудовой деятельности наиболее предпочтительными для себя, Monitoring the Future, 1976–2015

Миллениалы осознают, что, открыв свое дело и даже полностью прогорев, они за два года научатся большему, чем за двадцать лет протирания штанов в офисе. Понимая, что шансы создать новый Facebook невысоки, они абсолютно уверены, что запустить с нуля крутой стартап им вполне по силам.

Мнение профессора основано на исследовании Университета Бентли, согласно которому 67 % молодых людей хотят открыть собственный бизнес. Но обратите внимание на следующий момент — в этом опросе приняли участие представители только одного поколения, а, значит, социологи не проводили сравнительный анализ. Вполне вероятно, что беби-бумеры и представители поколения Х в молодости так же сильно, а может еще сильнее хотели стать предпринимателями.

На самом деле, айдженеры продолжают следовать тренду, заданному миллениалами, и мечтают о собственном деле реже, чем беби-бумеры и представители поколения Х во времена своей юности (см. рис. 7.4). Фактически айдженеры относятся к бизнесу с такой же опаской, как к вождению автомобилей, алкоголю и свиданиям.

Первокурсники также следуют этому тренду: в 2016 году только 37 % сказали, что очень важно «добиться успеха в собственном бизнесе», тогда как в 1984 году этого мнения придерживались 50 % первокурсников (с поправкой на относительную центральность). Таким образом, по сравнению со студентами из поколения Х айдженеры с меньшей вероятностью рискнуть заняться предпринимательской деятельностью.

Эти убеждения прямо влияют на поведение людей. Аналитики газеты Wall Street Journal проанализировали данные Федеральной резервной системы и выяснили, что в 2013 году только 3,6 % домохозяйств, возглавляемых людьми в возрасте до 30 лет, владели долями в частных компаниях, а в 1989 году таких домохозяйств было 10,6 %. Все разговоры об интересе нового поколения к бизнесу оказались пустым звуком.

Чем вызван спад предпринимательской активности молодежи? Открытие бизнеса по определению связано с риском, а как нам известно из шестой главы, любой риск неприемлем для поколения I.

Стабильная работа означает безопасность, стабильный доход, возможность покупать все что пожелаешь. Мы все видели, сколько компаний разорилось за последние десять лет, я не хочу оказаться на улице. Никто не хочет.

Таким образом, Кейла, которая через неделю заканчивает курсы медсестер, считает, что бизнес не имеет ничего общего со стабильностью.

Работа в крупных корпорациях кажется айдженерам все менее привлекательной, но зато они чаще, чем миллениалы, интересуются более стабильными, как им кажется, видами деятельности, в частности службой в армии (возможно на это повлияло завершение войны в Ираке и Афганистане). Также они проявляют большой интерес к службе в полиции. Несмотря на высокий риск для жизни и здоровья, эта работа приносит стабильный доход и редко попадает под сокращение. В целом айдженеры более нейтрально, чем беби-бумеры, относятся к очень многим профессиям: традиционно популярные специальности они ценят меньше, а менее престижные — больше. Более того, похоже, им вообще все равно, где работать; они хотят просто… работать.

«Каждый раз, когда я вижу эти цифры, они сводят меня с ума», — сказал в 2016 году экономист Чикагского университета Эрик Херст. Говоря про цифры, он имел в виду процент безработных двадцатилетних мужчин без высшего образования, не имевших работы в течение всего прошедшего года: примерно каждый четвертый, по данным Бюро трудовой статистики. В прошлом столетии двадцатилетние мужчины были самой трудоустроенной демографической группой и составляли около 85 % от всей рабочей силы страны. Все это в прошлом.

Мне стало интересно, затронул ли это тренд вообще всех мужчин независимо от их образования или нет. Да, затронул: в 2010-х годах уровень занятости среди мужчин в возрасте 20–24 лет достиг исторического минимума; в 2016 году каждый четвертый из них был безработным. Этот спад нельзя объяснить увеличением числа абитуриентов, поскольку оно остается сравнительно стабильным, а вот безработных молодых мужчин становится все больше. (Херст также пришел к выводу, что изменение контингента учащихся в школе никак не влияет на снижение занятости.) Нельзя объяснить спад и одной только Великой рецессией; безработица среди молодых мужчин начала расти до рецессии (примерно в 2000 году), причем уровень занятости в 2007 году (79 %) был на несколько процентных пунктов выше, чем в 2016 году (73 %). В эти годы уровень безработицы был одинаково низким, однако не стоит забывать, что к числу безработных не относят тех, кто даже не пытается искать работу.

Сложнее анализировать изменение общего (независимо от пола) уровня занятости по годам, потому что в прошлом многие молодые женщины сидели дома с детьми, что в наши дни происходит значительно реже. Вероятно поэтому уровень занятости среди мужчин и женщин (объединенный) стабильно рос в период с 1960-х до 2000 года. Примерно в 2000 году тренд изменился (см. рис. 7.5). В течение 15 лет — вплоть до 2016 года — число работающих молодых людей и девушек неуклонно снижалось. Невероятно, но кривые на графике располагаются в строгой последовательности: хуже всего дела обстоят у самых юных тинейджеров, за ними идут более взрослые подростки и молодежь в возрасте от 20 до 24 лет включительно. С другой стороны, в 2016 году уровень занятости среди американцев в возрасте старше 25 лет был почти таким же, как и до кризиса: разница составила всего несколько процентных пунктов. Указанный график удивительным образом напоминает приведенный в первой главе график потребления алкоголя: безработица стабильно снижается по мере взросления молодежи. Отныне работа, как и выпивка, удел тех, кому больше 20 или даже 25 лет.

Рис. 7.5. Процент трудоустроенных американцев (по возрастным группам). Current Population Survey, Bureau of Labor Statistics, 1948–2016

Это, как и большинство других сугубо мужских трендов, вряд ли можно объяснить заметно увеличившимся в 1980–1990-х, а затем стабилизировавшимся в середине 2000-х числом студентов. Большое число студентов также не может объяснить рекордное снижение занятости среди подростков 16–17 лет.

Что же делают тинейджеры, вместо того чтобы работать или учиться в школе? Херст дает простой ответ, который справедлив как минимум для юношей: они играют в видеоигры. Сейчас подростки имеют на четыре часа больше свободного времени в неделю, чем в начале 2000-х, и три из этих четырех часов они тратят на видеоигры. 25 % подростков играют в видеоигры более трех часов в день, а 10 % — не менее шести часов в день.