Любовь Ковалевская - Чернобыльский дневник (1986–1987 гг.). Заметки публициста

Вслед за сообщением — звонок в дверь. Открываю — на пороге милиционер. Спрашивает о самочувствии, не нужна ли помощь, нет ли больных… Он успокаивает плачущую маму, которая помнит эвакуацию во время войны. Он советует взять для детей теплые вещи — на весеннюю погоду надежды мало (и как он был прав!). У него красные от бессонницы глаза, но до блеска начищенные сапоги. У него на плечах погоны — и дочь тянется потрогать их…

У каждого подъезда уже стоят автобусы. Все одеты по-походному, шутят. И все же довольно тихо.

У каждого автобуса — милиционер, проверяющий по списку жильцов, помогающий вносить вещи и, наверно, думающий в это время и о своей семье, с которой и повидаться-то не удалось за эти сутки.

Кто-то включил транзистор. Ухо привычно отделило от слаженного хора инструментов нервные голоса скрипок…

Автобус тронулся. Наш милиционер помахал на прощанье. И от этого взмаха стало неловко: мы уезжали — он оставался. И от этого взмаха стало спокойнее: ему не безразличны судьбы людей и он рад, что мы уезжаем. Ради нас он остается, как и его товарищи, в пустом городе, остается на посту — служба…

В этот день, 27 апреля, мы постигли не только разумом, но и сердцем, что такое эвакуация. Длинная вереница автобусов с зажженными фарами, выехав из города окружной дорогой, медленно двигалась в сторону Полесского. Навстречу — такая же нескончаемая колонна крытых грузовиков. В некоторых из них — солдаты в респираторах.

Неожиданно для всех заплакала женщина с трехмесячным ребенком на руках — наша соседка по подъезду. Разговор захлебнулся. Ее сынишки, отбежав от окна, наперебой стали утешать:

— Не плачь, мамка, не плачь…

— Не плачь, сама же говорила, что от слез молоко пропадает, чем кормить будешь?

— В окно гляди — война, наверно, там солдатов повезли видимо-невидимо, не плачь…

Мужчины отвернулись. Женщина затихла. Стало слышно, как разноголосо урчат моторы, перекрикиваются милиционеры патрульно-постовой службы, расставленные вдоль дороги.

Впереди показалась крохотная деревенька-вдовушка: у калиток стояли сгорбленные старушки, осеняющие крестом каждый проезжающий автобус…

Я посмотрела на маму. Враз постаревшая, оплывшая, с обесцвеченными тайной тревогой глазами, она показалась мне почти незнакомой, моя совсем не старая мама. Обычно упрямая и решительная, с властно поджатыми губами, сейчас она напоминала мне раненую птицу, удерживающуюся на ногах благодаря растопыренным крыльям: ее руки, тяжелые и безвольные, лежали на остреньких плечиках внучек. Но особенно поразила какая-то каменная жалкость, подчеркнутая серой грубошерстной кофтой и комнатными тапочками на иссушенных полиартритом ногах. Каменная жалкость женщины, уже терявшей… Терявшей отца, дом, мужа, сына, снова дом и еще много-много того, что не выразить словами, не излить слезами… Но я знаю, что таких, как мама, уже нельзя утешить. Знала об этом и раньше, поэтому рука моя никак не могла написать на праздничной открытке пожелание счастья — поздно. Как пощечина — поздно. Как стук мерзлой земли о крышку гроба — поздно. Как поцелуй любимого — в лоб! — поздно… И даже утешать — поздно. И я не утешаю, хотя сердце готово выскочить из груди от жалости к этой жалкости, к этой беззащитности сильной женщины, к этому привычно-покорному оцепенению. Не утешаю, потому что сейчас, в этот миг, вдвойне поздно…

Вечерело, когда часть колонны, в том числе и наш автобус, повернула с трассы на грунтовую дорогу с указателем «Максимовичи». Вскоре показалась и деревня, растянутая несколькими улицами на все четыре стороны. Остановились на площади. Водители автобусов, сбившись стайками, курили. Бегали какие-то люди. Оседала белесая пыль, поднятая множеством колес и ног. Мы терпеливо ждали, даже не подозревая, что это лишь начало долгого ожидания, первый урок терпения и терпимости к ожиданию, защита перед неизвестностью, неопределенностью, неестественностью. Прошел час, другой, а мы все сидели на своих местах в автобусах и ждали, не зная кого и чего. Одно не вызывало сомнений: нас оставят здесь.

Наконец пришла полная, в цветастом платке женщина. На лбу ее дрожали капельки пота, она машинально смахивала их рукою, но они проступали вновь и вновь. «Не горюйте, люди добрые, — виновато улыбаясь, говорила она, — сейчас разместим всех. Мы всю ночь не спали — ждали вас, все ждали, да вы почему-то запозднились на целые сутки… Не горюйте, люди добрые, сельчане ждут вас, помогут. И колхоз поможет. Потерпите немножечко…»

Поехали по одной из улиц, останавливаясь у каждой хаты. Женщина с той же виноватой улыбкой называла число членов семьи, которое может принять хозяйка, и кто-то выходил, оборачиваясь на прощание и улыбаясь виноватой улыбкой, словно перенятой у женщины в цветастом платке. А может быть, это была просто растерянность…

Дошла очередь и до нас. Приняли радушно: усадили за стол, угощали молоком. Вдова с престарелой матерью расспрашивали нас об аварии, рассказывали о себе, беспокоясь, не привезли ли мы с собой эту неслыханную заразу — радиацию, и что она представляет, и как от нее спасаться. Мы успокаивали их, делились скудными познаниями, почерпнутыми в основном из книг и фильмов о трагедии Хиросимы и Нагасаки, и чувствовали, что нам не верят: Хиросима — это далеко, это чужое, а кто может знать правду о чужом… Они и о Припяти ничего не слышали, атомной электростанции никогда не видели — полещуки. Больше успокаивало наше желание помыться — нагрели ведро воды, дали тазик. Мылись мы во дворе, постукивая зубами от ночной прохлады…

В эту ночь заснуть так и не удалось. Вспомнилась последняя встреча с друзьями 26 апреля.

«Лариса услышала взрывы, встала, подошла к окошку, — рассказывал Василий Павлюк. — Разбудила меня. Я знал о планово-предупредительном ремонте на четвертом энергоблоке и сначала не поверил ей, что горит, что от блока поплыла, «растекаясь по всему небу», черная туча. Подумалось: женская фантазия. Но уже через несколько минут шум за окнами усилился: переговаривались, вернее, кричали, перекрикивались через мегафоны милиционеры и пожарные, урчали машины, трещали мотоциклы. Вскочил… От атомной станции плыл черный дым, сквозь который пробивались редкие языки пламени. Значит, что-то горит, значит, полетела наша премия… С трудом дождались утра. Пришел брат, пошли на разведку. Подходим к больнице, смотрим — Люда Приходько идет, держась за забор. Подумалось: неужели пьяная? Вроде на нее непохоже. Подошли. Оказалось, что она лежала в хирургическом отделении, только вчера ей сделали операцию, а утром пришел врач и сообщил об аварии. Больные забеспокоились, а услышав об эвакуации — и того больше. Врач говорит, что тот, кто может идти, считается выписанным, машин нет — все на блоке. А как ей сказать, что не может, когда дома дочь ждет… Пошла. Часа за полтора мы ее довели до дому. Только тогда дошло, что дело очень серьезное: раз говорят об эвакуации, значит, поврежден реактор…