Любовь Ковалевская - Чернобыльский дневник (1986–1987 гг.). Заметки публициста

И у него было свое начало в Припятском ГОВД. Анатолий Петрович знал и раньше, что в братской могиле на железнодорожной станции Янов похоронен Герой Советского Союза Дмитрий Васильевич Шурпенко — бывший милиционер девятого (ныне 108) отделения милиции Москвы. В местном музее разыскал фотографию и биографию героя: родился на Смоленщине в многодетной крестьянской семье, в 1937 году был призван в армию, после службы по охране общественного порядка, однажды за один вражеский налет затушил 34 зажигательные бомбы, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 30 июля 1941 года одним из первых в московской милиции был награжден боевой медалью «За отвагу», которую вручил ему в Кремле М. И. Калинин; в 1943 году добровольцем ушел в действующую армию и уже в октябре в числе других за форсирование Днепра ему было присвоено звание Героя Советского Союза… С этого и начал свою первую политбеседу, но говорил не столько о самом подвиге, сколько о честной жизни Шурпенко, о назначении человека, о назначении милиционера. Разговор задел за живое — решили создать уголок героя, связались с коллегами-москвичами. Так началась дружба, так началась настоящая работа с людьми. И в нем признали комиссара. В него поверили как в человека и потянулись к нему…

И как-то незаметно, словно само по себе, изменилось в ГОВД все: люди, отношения, даже само здание. Нет, сложностей хватало и теперь, но не было самоуспокоенности, пускания пыли в глаза. А когда ситуация, обстановка потребовали концентрации всех сил и возможностей коллектива, эти изменения стали еще очевиднее.

Первого мая в селе было тихо: сидели у телевизоров. В Киеве проходила праздничная демонстрация — нарядные колонны, цветы, улыбки и крики «ура!». Все это никак не укладывалось в сознании, казалось нереальным, невозможным в то время, когда совсем рядом бушевала беда, гибли люди, когда тысячи эвакуированных ждали решения своей участи.

И полетели телеграммы во все концы, словно враз все вышли из какого-то полусна, полуоцепенения, непонятного отупения. Уезжали на попутках в Полесское, где разместились горком партии и горисполком, работавшие круглые сутки. Но в этой работе по-прежнему не было самостоятельности, гибкости, заинтересованности в решении судьбы каждого отдельного человека, а не среднестатистического, абстрактного, не имеющего в отчетах ни имени, ни биографии. Вот почему по-прежнему входили в кабинеты политических руководителей не как представители народа, а как просители, заранее униженные предполагаемым отношением и ответом: там люди жизни кладут, а вы здесь со своими личными вопросами… Анемия, поразившая городскую власть после аварии, здесь, в Полесском, прошла, потому что рисковали, взяв на себя огромную ответственность, уже руководители республиканского ранга и выше. За их спиной Припятский горком партии и горисполком вновь обрели уважение к себе как к государственной, конституционной — законной власти, несмотря на роль подхвата: кому из простых смертных известна эта роль?.. Вот почему, как и в дни аварии, собиралось на площади «народное вече», дающее ответы на многие вопросы: дозиметристы сообщали уровни радиации, врачи растолковывали тайну листочков с анализом крови, гигиенические меры и санитарные нормы, водители называли количество автобусов — 1100! — подготовленных для эвакуации припятчан, эксплуатационники рассказывали о гибели Владимира Шашенка и Валерия Ходемчука… Любая деталь: остановившиеся часы на уцелевшей стене, зафиксировавшие время аварии — 1 час 23 минуты, вода, оставляющая на руках и ногах радиационные ожоги, увеличение лимфоузлов и сыпь у детей — воспринималась как открытие ядерного века. И все же особой темой была праздничная демонстрация в Киеве…

Девятое мая ждали уже с долей отчаяния: отпразднуют — будут решать! Каждый день толпились под репродукторами с авоськами, в которых вместе с продуктами торчали бутылки «Каберне». Многие были навеселе. За магазином, где торговала вином молоденькая продавщица под присмотром милиционера, царило возбужденное оживление: красное вино выводит радионуклиды, водка убивает рак…

Получив от родных денежный перевод, мы решили уехать, не дожидаясь праздника. Стали прощаться…

К нам пришли бывшие соседи. Откупорили бутылку вина, но застолья не получилось: не было тем для разговора, кроме одной, да о ней предпочитали молчать, щадя друг друга. Так и сидели молча, и пили молча — каждый за свое и, конечно, за общее: пусть там все будет хорошо, чтобы вернуться домой… Свет не включали, хотя сумерки только усиливали ощущение горечи и заброшенности. Хотелось, чтобы, минуя ночь, наступил рассвет. Очень хотелось, хотя мы и не знали, что утром придут автобусы и увезут беременных женщин и детей. И вновь всколыхнется село разноречивыми слухами, а напряжение неопределенности — что дальше? — прорвется ссорами, стычками, внезапными вспышками гнева, слезами и обидами. И вновь мы заполним площадь, но уже с чемоданами и сумками, чтобы дождаться единственный, переполненный автобус и, оглохнув от крика и брани, вернемся домой ждать следующего утра. И так несколько дней, пока не уедем на попутной машине в Полесское.

От Полесского в Киев автобусы шли один за другим — рейсов было столько, сколько собиралось пассажиров. Женщины, не пожелавшие расстаться с детьми на неопределенное время, спешили увезти их в города и деревни — лучше в деревни! — к своим матерям, свекровям, братьям и сестрам. Главное — подальше, хоть на край света, как будто там, на этом краю, первозданная чистота воздуха и земли, девственное целомудрие природы. А здесь враг, спрятавшийся за словом «радиация», не имеет ни облика, ни конкретности беды, которую несет. Он невидим и неслышим, но он везде: в реке, на траве, на листьях и плодах деревьев. Он сделал соучастниками и реку, и траву, и деревья. Он изуродовал и природу, и лица. Он проявил в глазах и лицах, не приукрашенных косметикой, — умывались по несколько раз на день, — тупой страх, не подчиняющийся здравому рассудку, обнажил тайное, глубинное — и это человеческое естество вызывало не только гордость и уважение, но и отвращение, гадливость. «Нет ничего безопаснее и прочнее, чем деньги, — грассировала белокурая женщина, — это единственное спасение в наш обездушенный век…». Ей возражали, но ее слушали и даже соглашались.

На очередном КП автобус отправили под «душ» — люди в защитной одежде направляли мощные струи воды, смывающей радиоактивную «грязь» с корпуса и колес. Почему-то вспомнилась сказка о «живой и мертвой» воде: в эти дни вода вернула людям память о своей живительности, целебности, стала единственным доступным всем средством из глубоких деревенских колодцев, покрытых полиэтиленовой пленкой — средством избавления от пыли, оседавшей на лица, волосы, одежду. Обувь не меняли, несмотря на предупреждения дозиметристов: где взять столько пар туфель и сандалий, чтобы переобуваться почти ежедневно. Зато стирали постоянно — безжалостно терлись рубашонки, маечки, пеленки, трещали по швам, расползались, а после — чинились, штопались, латались. Грязную воду после стирки выливали на землю — «мертвую» воду — с надеждой, что земля оживит и ее. «Мертвую» воду, стекающую с автобуса, собирали в отстойнике. Доверчиво смотрели на эти тугие струи, бьющие из шлангов, с благодарностью — на людей в грубой резиновой одежде и противогазах, с просветлением — друг на друга, словно только что пережили очищение от грязи и скверны…