Любовь Ковалевская - Чернобыльский дневник (1986–1987 гг.). Заметки публициста

Тогда, 26 апреля, мы долго спорили об эвакуации, пытаясь угадать сроки: от двух недель до трех месяцев максимум! Подшучивали над Ларисой, готовящейся к родам: в поле, в поле, голубушка, по-крестьянски — будем возвращаться к предкам, от цивилизации к природе… И она смеялась, но глаза оставались неподвижными — помнила прошедшую ночь и плывущую тучу…»

И вот сейчас, оставшись одна, без друзей, я восстанавливаю в памяти наш разговор, вспоминаю шутки, жесты, выражения лиц, словно пытаюсь склеить расколотый взрывом привычный мир, устоявшийся быт, наконец, себя, раздерганную ворохом чувств и мыслей в этот неестественный день. Где они сейчас — Лариса и Василий, Светлана и Петр? И что несла в своем черном чреве та туча над городом? Конечно, доза облучения космонавтов может достигать в год ста рентгенов, но космонавты — люди особенные, подготовленные и к перегрузкам, и к дозам. Простой смертный тоже в какой-то степени подготовлен цивилизацией и атомными, но кто даст гарантию, что последствий не будет, что у Ларисы родится здоровый ребенок, что радиоактивные изотопы, накапливаясь в организме, не станут источниками внутреннего облучения… Мы разучились думать, привыкнув знать, — зная об излучении, не додумались даже закрыть форточки, уберечь детей от улицы. Разучились помнить о чужой Хиросиме как об общей беде, о своей боли — и вот сейчас гадаем о туче, гадаем о туче. Было свечение — не было вспышки. Это главное. Но был город — и нет города: какая Припять без нас — зияющая пустотой дыра. После тучи. Совсем не грибовидной тучи. Как жаль, что Лариса смогла все это увидеть из окна… Довелось увидеть… Пустой город — как черная дыра, черная дыра вселенной. Еще одна…

Потянулись безликие, скомканные неопределенностью и безделием дни. Никто не мог сказать, что будет дальше. По утрам шли к медпункту пить йод. Затем вставали в очередь в продовольственном магазине. Это стояние стало своего рода обрядом, единственным развлечением, совмещающим полезное занятие с потребностью в общении. Здесь знакомились. Здесь делились новостями и деньгами, бедами и тревогами. А после толпились на площади около клуба…

Время, казалось, выдохлось, перешло с бега на ходьбу, а потом просто застыло над этой землей, потеряв след. И только природа, не нарушая ритма смены дня и ночи, напоминала о существовании времени. Только природа. Бесполезное время воспринималось как вечность — непосильное для души бремя. Мужчины уехали в Припять насыпать песком мешки. Некоторые стали устраиваться на работу в колхозе.

Иной жизнью, в ином измерении жил сельский Совет: составлялись списки проживающих, уточнялись адреса, оказывалась помощь, разыскивались родственники и дети (работающих в тот день, 27 апреля, эвакуировали из учреждений и организаций). И вместе с этим велись полевые работы, шла посевная… Но жителей Максимовичей беспокоила судьба села: прибывшие дозиметристы установили повышенный радиационный фон. Весть мигом облетела все село, заметно поубавив радушие хозяев и безобидность «гостей». Пьяный мужик на деревянной ноге, завидев приезжих, лез в драку: «Сами построили станцию, сами взорвали, сами и расхлебывайте. Нам — войны по горло…». Ему отвечали нестройным, обиженно-озлобленным хором. И было стыдно и за пьяного мужика, оставляющего деревянной ногой в песке многочисленные ямки — с трудом удерживал равновесие, и за праздную толпу с ее готовностью противостоять слабому, опустившемуся человеку, и за свою отрешенность от пьяницы и от толпы. И было больно, что в словах мужика подспудно чувствовалась правота, что авария случилась именно в Припяти и что, наверное, не скоро обретем мы свое человеческое достоинство, если ищем и находим удовольствие и облегчение в унижении друг друга…

Через два дня после эвакуации, 29 апреля, покинули Припять работники ГОВД — их заменили милиционеры из Богуславского района. Размещались на новом месте — в селе Луговики Полесского района, в полевых условиях. К этому все же многие не были готовы… Я не знаю, что говорил Кучеренко своим подчиненным на вечерней поверке, но на следующий день свободные от службы благоустраивали территорию и ремонтировали школу, которая отныне становилась и домом, и местом работы. Приводили в порядок форму. Солдат всегда солдат. Милиционер — представитель власти, носитель чистоты и справедливости самой жизни. Организованность, дисциплина почти военные. И этого «почти» требует ситуация.

…Человек на своем месте. Как это много значит, как многое меняет и всегда оказывается решающим. Сам Кучеренко — из таких. Я помню, как несколько лет назад он был назначен начальником ГОВД Припяти (прежнего куда-то перевели из-за несоответствия). Пришла познакомиться, уже зная, что сразу после армии поступил в Ивано-Франковскую среднюю специальную школу милиции МВД СССР, два года работал участковым инспектором в Борис-поле, затем учился в Ленинградском высшем политехническом училище МВД СССР имени 60-летия ВЛКСМ, а перед назначением в Припять пять лет был замполитом в Васильковском РОВД. Обыкновенный послужной список. «С чего думаете начать?» — спрашиваю. Чувствую — напрягся, как пружина, но отвечает спокойно: «С себя, а затем с людей, с их сознательности, дисциплины, организованности, порядка. Это всегда важно».

Принципиальность и твердость нового командира были отмечены сразу. Большинством восприняты с облегчением. Кто-то предпочел выждать. Кто-то усмотрел в этом позу, а кто-то и ущемление своих «неограниченных» прав и возможностей. Он не спешил: ломать — не строить, изучал каждого сотрудника. Был убежден: чтобы милиционер воспринимал службу как служение законности и справедливости, он должен быть не только требовательным, но и милосердным, должен не только карать, но и сострадать. И сплеча не рубил: умел прощать, убеждал, поддерживал любое хорошее качество, не помогало — расставался. Не без сожаления: значит, не добрал человек чего-то человеческого. И без сожаления: милиция не то место, где достаточно казаться. Подбирал надежных.

В это время и пришел к нему заместителем по политчасти Анатолий Петрович Стельмах, до этого работавший на АЭС, потом вторым секретарем горкома комсомола, инструктором горкома партии. И вот милиция. Меня такой поворот не удивил. Какими мы представляем себе руководителей? К сожалению, такими: в лексиконе только производные от слов «дело» и «работа», на лицах — выражение этакой государственной значимости и занятости, в манерах — признание собственной непогрешимости: раз поставили, значит, соответствую… Ничего похожего и близко не было ни во внешности, ни в поведении Стельмаха. От него требовали «власть употребить», а он был внимателен к людям и приветлив. Питал искреннюю несимпатию к дутым отчетам и неумным циркулярам. Мог сметь «свое суждение иметь», Словом, являлся человеком не «должностного круга», но был необходим, потому что трудился добросовестно и ничего взамен не требовал. И все же суть ответа на вопрос: «Почему в милицию?» — не только в этом. Чисто условно людей в любом коллективе Стельмах делил на три категории: личности — люди, наделенные неординарными способностями и человеческими качествами; трудяги-исполнители — думающие, знающие себе цену и цель в жизни люди, ставящие рабочую честь превыше всего; и, наконец, работники для себя. И ему всегда хотелось трудиться там, где наименьший процент тех, которые проживают жизнь…