Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Хотя христианская религия и социальная религия в начале ХХ века конкурировали в России на одном, как бы выразились сейчас, электоральном поле, они тесно взаимосвязаны. Архетип коллективистского социализма и мечта о грядущем «золотом веке» вышли из раннего христианства, и пропагандировала их определенная секта, называвшаяся «интеллигенцией». Н. Бердяев отмечает в своем труде «Истоки и смысл русского коммунизма» эту важнейшую связь: «Религиозная формация русской души выработала некоторые устойчивые свойства: догматизм, аскетизм, способность нести страдания и жертвы во имя своей веры… Русские ортодоксы и апокалиптики и тогда, когда они в ХVII веке были раскольниками-старообрядцами, и тогда, когда в ХIХ веке они стали революционерами, нигилистами, коммунистами. Структура души остается та же, русские интеллигенты революционеры унаследовали ее от раскольников ХVII века» (1).

В борьбе за новый общественный уклад и нового человека столкновение большевизма и церкви оказалось неизбежно – тоталитарное государство подразумевает единую идеологию. Перед революционерами, самими исповедовавшими принципы коллективизма, стояла задача направить вековые инстинкты народа в нужное им русло. Иначе говоря, воспользоваться духовными ресурсами народа ради достижения конкретных материальных целей.

Политические убеждения человека – это во многом вопрос его веры в то, что тот или иной путь развития страны лучше для граждан и государства. Разумеется, я не говорю о тех политиках, которые меняют убеждения ежеминутно, в зависимости от конъюнктуры, но о настоящих целеустремленных лидерах. Гюстав Лебон: «Социализм, может быть, восторжествует на короткое время, главным образом, благодаря своим проповедникам… Они знают, что толпа ненавидит сомнения, что она принимает только крайние чувства: энергичное утверждение или такое же отрицание, горячую любовь или неистовую ненависть. Они знают, как возбудить и развить эти чувства» (2).

Во многом большевики были именно такими – фанатичными в убеждениях и искренними в вере, что построение коммунизма лишь вопрос ближайшего будущего. Их уверенность передалась народу и породила уникальный феномен энтузиазма строительства советского государства в первые годы его существования. Но реформация заканчивается успокоением, а революция – стагнацией и вырождением дорвавшихся до власти лидеров.

Разумеется, на первом этапе революции полностью разделить народные представления о счастье, «божьем царстве» и перевести их в необходимую власти научную плоскость материализма никаким комиссарам было не под силу. И «народ» в данном случае не значит исключительно некое «дремучее» крестьянство. Рабочий класс (во многом, вчерашние крестьяне) также тысячами нитей был связан с традиционной религией. Например, в 1925 году только 25 % рабочих знаменитого Ижорского завода, близ Ленинграда, считали себя атеистами. А ведь это передовой пролетариат – опора и надежда коммунистов. В 1927 году, то есть спустя десять лет после революции и в разгар антирелигиозной кампании, в таком крупном городе, как Пермь, иконы имели 70 % населения, не менее 30 % совершали религиозные обряды, 22,4 % посещали церковь (3).

Для достижения своих целей Советская власть пошла тем же путем, каким в свое время действовало христианство в эпоху своего проникновения на Русь, смешиваясь с местными обычаями и верованиями, впитывая языческие ритуалы и приспосабливая их под свои нужды. В русле устоявшихся традиций и привычек появлялись новые праздники – «Комсомольское рождество», «Комсомольская пасха» и даже свадьба стала «красной». Вот текст билета на «комсомольскую пасху» 1924 года: «На Фонтанке, 44, в 7 часов в клубе “Старой и Молодой Гвардии” комсомольцы нанесут последний удар по религии. Ты должен быть с нами!». И там же частушка: «Эх ты, яблочко, катись, ведь дорога скользкая, подкузьмила всех святых пасха комсомольская» (4).

Вошли в моду «октябрины», заменившие прежние крестины. Вместо старого слова «нарекли» появилось новое – «озвездили». На «октябринах», случалось, ребенка зачисляли в члены профсоюза или кандидатом в комсомол, на манер былого зачисления малолетних дворян на царскую службу.

Фанатичные – по сути религиозные – убеждения первых поколений рядовых революционеров-сектантов принимали самые причудливые формы, что великолепно описано А. Платоновым в его «Чевенгуре» и «Котловане». А руководящие коммунисты, набравшиеся опыта во время революции и Гражданской войны, имели уже вполне профессиональное представление о пропагандистской работе. Утрамбовывая страну под необходимую им идеологию, большевики планомерно меняли знаковую и символическую среду общества, переименовывали города и людей. Тоже, между прочим, важный фактор установления новых культурных традиций. Альтернатива старым святцам, та же подсказка малограмотным родителям «правильного» сакрального имени – еще один признак вытеснения церковного влияния коммунистическим. Так, в 1926 году вышел календарь, в котором перечислены рекомендуемые имена для новорожденных младенцев: Троц, Бакун, Луначар, Черныш, Ульян, Солидар, Володар, Лавуа (от Лавуазье), Сен (от Сунь Ятсена), Молот, Рабфак, Проф, Нэп. Для девочек: Протеста, Револа, Декрета, Энгельсина, Совдепа, Металлина, Пролеткульта, Цика. К. Чуковский описывает показательный для тех времен случай: «Подошел к нам М. Ильин. Рассказывает анекдоты. Недавно к его знакомому советскому доктору привезли девочку Марию-Антуанетту (?!!).

– Почему вы назвали ее Марией-Антуанеттой? – спросил он у ее матери.

– А я увидела в календаре строчку: “Казнь Марии-Антуанетты” и решила, что она революционерка была» (5). Так что обряд имянаречения новорожденных из «Собачьего сердца» ни в коей мере преувеличением не является. Более того, девочкам еще достались от Швондера нормальные имена – Роза (в честь Розы Люксембург) и Клара (в честь Клары Цеткин).

Изобретательные Швондеры всех мастей всегда хотели изменить нас на свой вкус. Но суть остается той же – используя устоявшиеся стереотипы и народные пристрастия трансформировать их в новые, необходимые управляющей элите.

Христианство в России переживало глубокий кризис еще до революции. Подчиненное положение церкви в отношении к монархическому государству, утеря соборного духа, низкий культурный уровень духовенства – всё это имело роковое значение. Не имелось в Российской империи организующей, духовной силы, могущей сплотить общество вокруг высших ценностей государства. Религия потеряла определяющую роль и в народной, и в интеллектуальной жизни страны. Закат церкви казался закономерным, и только фрондерство части несогласных с Советской властью интеллектуалов да устоявшиеся традиции некоторое время удерживали её в качестве участника послереволюционных процессов. Но «красная» интеллигенция не могла простить церкви её идеологической поддержки белому движению в прошлом, а сейчас религия мешала им монопольно владеть душой народа. Да и церковники испытывали мало симпатий к новому строю [178] Когда умер Ленин и власти построили мавзолей, строители в спешке повредили канализационную трубу. Была зима и вода в трубе подмерзла и не распространилась. Но весной все растаяло и новый мавзолей с телом Ленина залило канализационными стоками. Патриарх Тихон обронил по этому поводу многозначительное: «По мощам и елей!». . А значит – неумолимый жребий был брошен.