Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

В середине 1920-х, еще делая уступки народному сознанию масс, крупные церковные праздники числились нерабочими днями и отмечались в большевистской России почти официально. Например, в 1925 году на 18 праздничных дней все еще приходилось 10 религиозных. Однако Советская власть активно продвигала «красные числа» и постепенно переносила акцент на празднование модернизированной частью общества именно своих дат. В списке пролетарских дат, кроме идеологически нейтрального Нового года, тогда значились: День смерти Ленина (22 января), День падения самодержавия (12 марта), День Парижской коммуны (18 марта), Дни Интернационала (1–2 мая), Дни Пролетарской революции (7–8 ноября). Все они, как правило, отмечались массовыми демонстрациями рабочих. Одним из важных направлений работы также стало отваживание народа от Воскресения, основного церковного дня недели. Пример лозунга, увиденного в Москве французским путешественником: «Все за непрерывную рабочую неделю! Упраздним воскресенье – день попов, пьяниц и лентяев!» (6).

Менялся строй, властная элита, общественные отношения… Церковь в ее старом понимании являлась мощнейшим тормозом задуманных преобразований, а ее влияние на массы опасным вариантом инакомыслия. Н. Бердяев справедливо указывает: «Коммунизм, не как социальная система, а как религия, фанатически враждебен всякой религии и более всего христианской. Он сам хочет быть религией, идущей на смену христианству, он претендует ответить на религиозные запросы человеческой души, дать смысл жизни!» (7) Столкновение с Православием, бывшим одним из столпов прежнего режима, стало неизбежным, значительная часть общества его хотела и к нему стремилась.

Не стоит забывать о революционном азарте огромного количества эмансипированных молодых людей, лишенных после Гражданской войны самого понятия о «преемственности поколений». Наоборот, они настойчиво стремились продемонстрировать свой классовый подход и свою особую историческую миссию, непохожесть и избранность, а потому легко становились исполнителями в антирелигиозных кампаниях. Комсомольцы 1920-1930-х годов испытывали к религии не более, чем презрение, они даже не считали ее верованием, так – суеверием. Но суеверием вредным, отвлекающим массы от главной заботы – построения царства справедливости на земле, а не на небе.

Руководила во многом безобразными антирелигиозными кампаниями созданная в 1922 году при ЦК РКП(б) секретная комиссия. Ее бессменным председателем был Емельян Ярославский. Здесь продумывались планы закрытия храмов, провокаций против священников, издания и распространения глумливой литературы. Ярославского при Сталине репрессировали – прикажете и по нему скорбеть?

С началом индустриализации борьба со священством и церковной организацией постоянно набирала обороты и закончилась откровенными погромами. До революции в Москве насчитывалось более 800 храмов, в 1936 году осталось всего лишь 36. Если в 1920-е годы служило около 60 тысяч священников, то к 1941 году в церковной организации их осталось всего 5665 человек (8). Время идеологического двоевластия навсегда кануло в лету – так, во всяком случае, виделось большевикам. Вера в могущество человеческого разума, казалась, превозмогает божественное провидение. Но эта вера, в свою очередь, сама превращалась в религию. Поменялась социальная мода – верить в Бога стало не модно, модно было верить в Коммунизм и Социализм.

В действительности же вера народа оказалась весьма поверхностной – как в Христовы заповеди, так и в Марксовы. Скорее – это вера в сверхъестественное, в чудо, которое поможет выживать в сложных климатических условиях с минимальными физическими затратами. Вера интеллигенции в глубинные народные нравственные силы, во всемогущество пресловутого Каратаева, также оказалась очередной лубочной нелепостью. Народ хотел «воли» и вседозволенности.

Это находило отражение в общественной, в личной жизни, и даже интимной сфере. Вопросы функционализма человеческого тела, открытости половой жизни, стали важным моментом в десакрализации таинства, понимания того, что человек (и его тело) принадлежит сам себе. Своей судьбой « сам человек и управляет », – как говаривал Иван Бездомный. А человеческая физиология – тот самый наглядный и простой пример, который может убедить каждого через собственные ощущения.

Сексуальная революция 1920-х годов объективно расшатывала вековые устои, на которых стояла патриархальная община – целомудрие, зависимость от одного партнера, влияние общественного мнения на принятие индивидуальных решений. «Религия, пытаясь примирить со скверной реальностью, уничтожала боевые порывы, принижала, сдавливала ряд телесных и общественных стремлений, сплющивая тем самым большую их часть в сторону полового содержания», – так писал в своей нашумевшей работе «Двенадцать половых заповедей революционного пролетариата» известный теоретик Арон Залкинд (9). Книга Залкинда имела широкий общественный резонанс. Ильф и Петров ее наверняка знали, а потому в хрестоматийной связке фамилий «Палкин – Чалкин – Галкин и Залкинд» усматривается дополнительный юмористический оттенок, заложенный соавторами.

«У нас религиозным усердием отличались только сектанты, всякие хлысты, трясуны, прыгуны, скопцы, частично староверы, а нормальные православные смотрели (и смотрят) на церковь только как на развлечение, праздники же для них – прямой повод налить морды без упреков жен и угрызений совести» (10). Присмотритесь вокруг – многое ли изменилось с той давней дневниковой записи Ю. Нагибина? Это по поводу происходящего сегодня церковного ренессанса.

«Народ-богоносец», каким он представлялся в чаду воскуриваемых интеллектуалами фимиамов, после того, как развеялся дым пожарищ революции, оказался значительно проще и приземленней. Это разочаровало многих, кто раньше видел в нем неиссякаемый источник истины, но вдохновило тех, кто считает, что с народом считаться не стоит, а необходимо вести его за лидером (агентом влияния, мессией, духовным авторитетом – нужное подчеркнуть). Раз так: то за рога – и в стойло! Хотя нужно отдать должное нынешней демократии: в отличие от раннекоммунистической эпохи обработка нашего сознания ведется преимущественно мягкими технологиями внушения, а не расстрелами несогласных и взрывами церквей.

Впрочем, массовое разрушение храмов пришлось как раз на эпоху «демократа» Хрущева, а прагматичный Сталин предпочитал использовать церковную недвижимость с пользой. Там размещались клубы, кинотеатры, школы, музеи (предпочтительно антирелигиозные), кооперативы, библиотеки, столовые, колонии для беспризорных, общества политкаторжан и склады (зерна, сена, инструментов, утильсырья и хлама). Почти первое, что видит Бендер в захолустном городке, – приспособленная под склад церковь: «Из церковного подвала несло холодом, бил оттуда кислый винный запах. Там, как видно, хранился картофель.