Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

М. Шагинян, писатель: «Целиком поддерживаю статью в “Правде”. Удивляюсь нашей терпимости к таким подонкам. Солженицын, оставаясь безнаказанным, разлагает нашу молодежь. И вообще он никакой не писатель. Я об этом говорила и в Венгрии, и в Швейцарии».

К. Симонов, писатель: «До глубины души возмущен и творчеством, и поведением Солженицына. Целиком согласен с выступлением “Правды”, полностью разделяю все положения, которые высказаны в этой статье относительно Солженицына».

М. Жаров, народный артист СССР: «Этому сукиному сыну нет места среди нас».

Б. Ефимов, народный художник СССР: «Солженицын бесповоротно встал на путь предательства, огульного очернения и охаивания социалистического строя, стал своего рода знаменем для антикоммунистов и антисоветчиков всех мастей».

В числе промелькнувших подписантов официальная творческая элита СССР: здесь мы видим и Симонова, сделавшего так много для публикации Булгакова, и будущих звезд перестройки Быкова и Залыгина, и так часто упоминаемого в нашей книге карикатуриста Ефимова, воистину заслуженных Жарова или Стельмаха. Эти подписи не выбивались под пытками. Где-то, как в случае Шолохова, думаю, ставились вполне искренне, а в случае Катаева, скорее, сработала многолетняя привычка идти в общем русле.

Вскоре А. Солженицын получает Нобелевскую премию по литературе и становится мировой знаменитостью. В. Твардовская, дочь Александра Трифоновича, небезосновательно, на мой взгляд, замечает: «Отвага и мужество Солженицына в этой борьбе определялись именно зарубежной поддержкой. Варлам Шаламов, который не хотел быть орудием “холодной войны”, премии не получил…» (94) Писатели и их круг общения оказывались элементами мировой политики, мелкими колесиками в машине глобального противостояния. Хотя, разумеется, им представлялось всё иначе.

«Мне кажется, это – преддекабристское движение, начало жертвенных подвигов русской интеллигенции, которые превратят русскую историю в расширяющийся кровавый поток. Это только начало, только ручеек», – говорит о диссидентах Чуковский, хорошо знакомый со многими из них через свою дочь Лидию (95). Предчувствия его не обманули – псевдодекабристы все-таки смогли спровоцировать и благословить кровавый поток, который мы увидели при распаде СССР. Далее в своих записях Корней Иванович точно описывает типаж современного ему революционера-шестидесятника. Вглядитесь внимательно: «Пришла к вечеру Таня – с горящими глазами, почернелая от горя. Одержимая. Может говорить только о процессе над Павликом, Делоне, Богораз и др. Восхищается их доблестью, подробно рассказывает о суде, который и в самом деле был далек от законности. Все её слова и поступки – отчаянные» (96). Другой пример «жертвенности» – эталонная революционерка В. Новодворская: «Я честно искала смерти и сейчас ее ищу, но только от руки врагов: я хочу попасть в Вальхаллу» [224] В своих мемуарах В. Новодворская описывает места боевой славы: «Малая Лубянка внутри похожа на провинциальный особнячок, в котором жил до Октября Киса Воробьянинов. Даже стулья похожи, только что без бриллиантов». Все те же книги, те же ассоциации… (97). В обоих случаях мы видим фанатиков, готовых увлечь в пучину все за собой. Скоро фанатики, по примеру народовольцев, и перешли к обыкновенному терроризму – будь-то покушение на Л. Брежнева в январе 1969 года, взрывы в московском метро в 1977-м, захват заложников в обмен на загранпаспорта и почти ежегодные попытки угона самолетов. В. Аксенов, «Таинственная страсть»: «Борьба “отказников” достигла своего апогея, когда группа молодых питерских евреев решила захватить самолет и перелететь на Запад. Увы, произошел какой-то сбой, и все ребята оказались в тюрьме» (98). «Увы»!? Захват самолетов – это терроризм в чистом виде. В результате терактов гибли ни в чем не повинные граждане. Например, стюардессы «Аэрофлота». Или малоизвестный случай, когда 1 сентября 1973 года преступник сумел пройти в Мавзолей и привести в действие взрывное устройство. Вместе с террористом погибла следовавшая за ним супружеская пара из Астрахани, были ранено несколько школьников, контужены часовые, охранявшие саркофаг, который, кстати, остался невредим. Тоже борьба за свободу?

Такие акции окончательно рвали связи между народом и радикально мыслящими интеллигентами. Народ не хотел потрясений, и его лояльность поощрялась властью постоянно растущей зарплатой и множеством социальных льгот. Поэтому и представляется нам столь любопытным движение диссидентов – воистину отщепенцев, к середине семидесятых окончательно лишившихся даже видимостинародной поддержки, ибо народ, умиротворенный Л. Брежневым, охотно шел на мировую с властью. Поэт Д. Самойлов констатировал: «Диссидентское движение окончательно сникло, не поддержанное народом» (99).

Диссиденты жили в идеологическом вакууме, и дело даже не во всемогуществе КГБ, на что часто ссылаются. В целом агентура КГБ в конце 1960-х годов составляла около 166 тысяч человек, что весьма далеко от традиционных представлений советских людей об окружавших их повсюду стукачах, хотя и достаточно, чтобы контролировать потенциально опасные для режима социальные слои и группы, часто находясь прямо внутри них. Вспомним, для иллюстрации, запротоколированное сотрудничество с КГБ будущего видного деятеля перестройки и отца литовской независимости В. Ландсбергиса (100).

Изолированная от народа интеллигентская оппозиция пыталась вдохнуть новые силы в угасавшее движение, но её лидеры уже были «под колпаком» КГБ, а потенциальных «новобранцев» и сочувствующих немедленно «профилактировали». Ситуация подозрительно напоминала одиночество «ходоков в народ» эпохи народовольцев.

Желание любой ценой пробудить народ, который уже затих в своем недовольстве после бунтов начала 1960-х, приводило революционеров в тюрьмы. Но впереди они, как и их предшественники, видели грядущий триумф «свободы». Молодой диссидент А. Альмарик, осень 1970, речь на суде: «Этот процесс имеет целью напугать людей, и многих он напугает. И, тем не менее, начавшийся процесс идеологического освобождения остановить уже нельзя» (101). Однако исторические факты противоречат пышным предсказаниям. Большинство волнений брежневского времени (7 из 9) приходятся на начало правления – 1966–1968 годы, а в 1969–1977 годах – пик «брежневизма» или, образно говоря, «расцвет застоя» – не зафиксировано ни одногоэпизода – полный штиль! (102) Или вот последнее слово издателя «Хроники текущих событий» (январь 1970) Ильи Габая на суде: «…Культ Сталина – это не просто вздорное языческое суеверие. За этим стоит опасность торжества мифической фикции, за этим стоит оправдание человеческих жертвоприношений, ловкая подмена понятия свободы понятием быта» (103). Получилось как раз наоборот – после перестройки, снова манипулируя видимостью «свободы», мы откатились в средневековье со всеми его атрибутами, включая дремучее суеверие, невежество и внушаемость.