Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Умудренный К. Чуковский предлагал свой путь размывания основ режима: «Теперь, когда происходит хунвейбинская расправа с интеллигенцией, когда слово интеллигент стало словом ругательным – важно оставаться в рядах интеллигенции, а не уходить из ее рядов – в тюрьму. Интеллигенция нужна нам здесь для повседневного интеллигентского дела. Неужели было бы лучше, если бы Чехова или Констэнс Гарнетт посадили в тюрьму?» (104) Жизненный опыт и мудрость Корнея Ивановича, в конце концов, и подтвердились дальнейшим ходом событий. Наскоком систему одолеть не удалось – началась кропотливая и невидимая работа.

Интеллигентский публичный протест, в отличие от истинно народного, массового, принимал форму неких символических акций, значение которых повышалось с помощью вызванного общественного резонанса – самиздата, «сарафанного» и заграничного радио, передачи информации по знакомым. Таковыми были и малочисленные политические демонстрации, и письма протеста, но наиболее наглядным, что ли, и при этом безопасным методом манифестаций становились похороны знаковых фигур.

Классикой жанра стали похороны Б. Пастернака, затравленного хрущевской властью. Само участие в них стало вызовом системе. Недаром в числе тех, кто несет гроб поэта (точнее, крышку гроба) мы видим А. Синявского и Ю. Даниэля, на которых скоро обрушится карающий меч советского правосудия. В. Каверин: «Народу становилось все больше, молодежь приезжала поездами, кто-то сказал, что над билетной кассой висит написанное от руки объявление: “Скончался великий русский поэт Борис Пастернак. Похороны в Переделкине тогда-то”. Объявление сорвали, оно появилось снова» (105). Молодежь не расходилась до вечера, читали стихи. И на другой день было много народу. Это только булгаковский боров отказывался лететь на незаконное сборище, а полузаконное, с элементом фронды – почему нет? И наоборот, когда умер верный слуга режима, специалист по разносным статьям В. Ермилов, среди писателей не нашлось никого, кто согласился бы нести гроб, – исключительный случай.

Понимая, что похороны легко превращаются в манифестации, власти старались уйти от огласки, обратить прощание в частное дело отдельной семьи. Целиком оправдано раздражение Корнея Ивановича Чуковского, когда он пишет о похоронах своей ровесницы и друга Анны Андреевны Ахматовой: «Наши слабоумные устроили тайный вынос ее тела: ни в одной газете не сообщили ни звука о ее похоронах. Поэтому в Союзе собралась случайная кучка: Евтушенко, Вознесенский, Ардов, Марина, Таня, Тарковский и др. Тарковский сказал: “Жизнь для нее кончилась. Наступило бессмертие”» (106).

Старались замолчать и то, что умер бард В. Высоцкий, однако его похороны обернулись просто грандиозной демонстрацией: «На фасаде театра висел портрет Высоцкого. Потом по чьему-то распоряжению этот портрет вдруг убрали. Толпа начала волновать, скандировать: “Позор!.. Позор!.. Портрет!.. Портрет!..” И через некоторое время, опять по чьему-то указанию, портрет появился… Поскольку все советские кино- и телеоператоры были заняты на Олимпиаде, то ни один из операторов не был послан для того, чтобы снять похороны» (Э. Рязанов) (107).

Участие в таких неявных демонстрациях стало признаком самоуважения и приверженности к определенному клану мыслящих людей – тварь я дрожащая или право имею? Проблески солидарности интеллигенции, изнывающей среди бессмысленной архаичной пропаганды, и от своей невостребованности. Нет лучшего стимула для храбрости, нежели безвыходность: «Господь, вот ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа! А если б они мне дали того, разве нуждался бы я в этом? Смотри, господи, вот: розовое крепкое за рупь тридцать семь…»

К слову сказать, сам автор этих проникновенных строк – Венедикт Ерофеев – с диссидентами охотно водился, хотя в записных книжках и отзывался о них презрительно: «Диссидентов терпеть не могу. Они все до единого – антимузыкальны. А стало быть, ни в чем не правы» (108). Тем не менее, это не мешало ему весьма тесно дружить с известными инакомыслящими Вадимом Делоне и Петром Якиром.

Вадим Делоне был поэтом. После событий в Чехословакии, узнав накануне демонстрации 25 августа 1968 года о планах ее проведения, он принял решение участвовать в ней. Вместе другими участниками демонстрации, среди которых был и П. Литвинов (внук бывшего наркома иностранных дел), был арестован. На следствии и суде Делоне виновным себя не признал. В своем последнем слове, сказав, что в течение пяти минут на Лобном месте он чувствовал себя свободным человеком и готов платить за это годами неволи, он призвал суд «не к снисхождению, а к сдержанности».

Позже, после эмиграции Вадима Делоне, его дед, академик Борис Делоне, разрешил В. Ерофееву жить на своей даче в Абрамцеве. Дача Делоне стала любимым местом пребывания Венедикта Васильевича. В пометках В. Ерофеева натыкаемся на запись: «24. Х. В числе гостей – Якир, дед Делоне» (109). Потомок репрессированного военачальника Петр Якир в 1972 году был арестован вместе с Виктором Красиным, стал давать показания на других участников правозащитного движения (так же, как и Красин), покаялся. В награду за сотрудничество получил лишь три года ссылки в Рязани. Публичное покаяние Якира и Красина, частично показанное по советскому телевидению, спровоцировало длительный кризис всего правозащитного движения. Позже, в 1982 году, в письме к сестре Тамаре, Ерофеев бегло замечает: «Только что узнал еще об одной смерти: мой приятель Петр Ионыч Якир, сын знаменитого командарма и отец вышеупомянутой Ирины Якир, скончался от цирроза печени» (110).

Однако не только последствия алкоголизма губили так и непонятых народом диссидентов. Часто это были, как бы выразиться помягче, просто легко внушаемые люди. Так, 10 ноября 1975 года иностранные корреспонденты в Москве смогли ознакомиться с письмом грузинского писателя Звиада Гамсахурдия, в котором диссидент всерьез повествовал, как в Тбилиси дом его окуривается какими-то ядовитыми газами (111). Впрочем, короткая история президентства Звиада Константиновича в начале 1990-х – лучшая иллюстрация его психического нездоровья.

Но, если быть до конца откровенным, бывало советская психиатрия сознательно калечила диссидентов. Опыт советской репрессивной психиатрии вдохновил В. Ерофеева на создание пьесы «Вальпургиева ночь, или Шаги командора», где образ инакомыслящего, истязаемого психиатрами, получил космический размах. Ерофеев наверняка знал о прелестях отечественных методов лечения от своих друзей. Легендой среди них стал академик А. Снежневский, который освидетельствовал известных диссидентов П. Григоренко, В. Буковского, Л. Плюща и др. Он ввел, как показание к заключению в психиатрическую клинику, новое психическое заболевание «вялотекущую шизофрению» и «навязчивый реформаторский бред». Многим отечественным политикам не мешало бы провериться и сейчас, но тогда за подобные художества наших психиатров в 1977 году исключили из Всемирной психиатрической ассоциации. Самому же академику, вкалывавшему назойливым реформаторам галоперидол, приписывали афоризм: «И инакомыслящие живы, и общество чище» (112).