Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

И в целом, вряд ли можно было говорить о массовом антисемитизме до войны, а за само слово «жид» даже подразумевалась жесткая уголовная ответственность (нет исследований – сколько обмолвившихся на этот счет сгинули в ГУЛАГе и жалеют ли о них либералы?). Мощный импульс серьёзному всплеску антисемитизма дала начавшаяся Великая Отечественная война. Скрытый антисемитизм крестьян, который четко связывал евреев с ужасами Гражданской войны и коллективизации, вырвался на волю, подстрекаемый нацистской пропагандой. Дочь Чуковского, Лидия, отправлялась в эвакуацию с Анной Ахматовой, отметила характерный случай: «5 ноября 41. Я сказала ей, что сегодня, когда шла к ней через воинский вагон, услышала с верхней полки:

– Я бы тех жидов Гитлеру оставил, нехай он их всех в землю закопает живыми!

– Таких надо убивать, – быстро сказала Анна Андреевна» (142). Что взять с того безымянного украинца (если судить по акценту), но показательна реакция всемирно известной поэтессы – « убивать»! С этим качеством «гуманной» якобы интеллигенции мы еще не раз столкнемся.

Тысячи евреев во время войны бежали из Киева, Минска, Риги, Ленинграда и Москвы, спасаясь от наступающих немецких войск. Нацисты приходили под лозунгами «освобождения» украинцев и прибалтов от «еврейского господства». Что находило благодатную почву среди националистов и некоторых простых граждан, захватывавших дома, квартиры и прочую собственность евреев.

Евреи подвергались тотальному уничтожению, а потому пытались уйти из опасной зоны всеми правдами и неправдами, что тоже вызвало массовое раздражение оставляемых на милость захватчиков людей. «2.7.1942. Люди бьются на фронтах, убиты, вымерли с голода, уже забирают по городам и селам прямо с улиц и вывозят в Германию молодых женщин и девчат в бардаки, в рабство, на дорожные работы, на рытье рвов, траншей, – записывал в своем дневнике А. Довженко. – А из Сибири и Казахстана вернутся на Украину хозяевами беглецы, те, которые в начале войны убежали с чемоданами в грузовиках и поездах, спасая свою шкуру…» (143) Здесь слово «евреи» не сказано, но можно почувствовать, что речь идет и о них тоже.

Когда в 1945 году оставшиеся в живых евреи стали возвращаться домой, они увидели, что их имущество находится в чужих руках. Они, естественно, претендовали на него и это вызывало раздражение как-то обустроившихся в оккупации людей.

«Мой отец (генерал П. Судоплатов – К.К. ) становился невольным свидетелем антиеврейских настроений в советском руководстве.

“Помню, как Хрущев, тогда секретарь Коммунистической партии Украины, – вспоминал отец, – звонил Усману Юсупову, секретарю Коммунистической партии Узбекистана, и жаловался ему, что эвакуированные во время войны в Ташкент и Самарканд евреи “слетаются на Украину как вороны”. В этом разговоре, состоявшемся в 1947 году, он заявил, что у него просто нет места, чтобы принять всех, так как город разрушен, и необходимо остановить этот поток, иначе в Киеве начнутся погромы» (144).

Сегодня много говорится об антисемитской кампании, которая характеризовала последние годы жизни Сталина, хотя и здесь ситуация сложнее, нежели принято изображать. Начатая весной 1947 года борьба с «антипатриотизмом» до последних месяцев 1948 года, то есть почти два года, не имела противоеврейского характера. Только с начала 1949 года в кампании почувствовался острый антисемитский запах. Это легко связать с фактом появлением государства Израиль в мае 1948 года. Израиль создавался при непосредственной поддержке, в том числе и военной, Советского Союза, но очень быстро стал союзником США. Сталин воспринял такую позицию государственных деятелей Израиля как черную неблагодарность – как к нему лично, так и к стране, которая спасла европейских евреев от полного уничтожения.

Во всяком случае, образ Сталина как оголтелого антисемита явно противоречит общеизвестным фактам. В 1949–1952 годах – то есть вроде бы во время разгула антисемитизма – лауреатами Сталинской премии по литературе стали евреи А. Барто, Б. Брайнина, М. Вольпин, Б. Горбатов, Е. Долматовский, Э. Казакевич, Л. Кассиль, С. Кирсанов (Корчик), П. Маляревский, С. Маршак, Л. Никулин, В. Орлов (Шапиро), М. Поляновский, А. Рыбаков (Аронов), П. Рыжей, Л. Тубельский, А. Халифман, А. Чаковский, Л. Шейнин, А. Штейн, Я. Эльсберг – притом они составляли около трети общего числа удостоенных в эти годы авторов, пишущих на русском языке. Не слишком ли много высоко превознесенных для диктатора-«антисемита»?! Более того, в 1949–1952 годах лауреатами Сталинской премии в кинематографе стали: Р. Кармен, Л. Луков, Ю. Райзман, А. Роом, Г. Рошаль, А. Столпер, А. Файнциммер, Ф. Эрмлер. В 1949–1952 годах лауреатами также стали артисты Марк Бернес, Ефим Березин (Штепсель), Владимир Зельдин, Марк Прудкин, Фаина Раневская, Марк Рейзен, Лев Свердлин и др. Но кто-то впадал и в немилость, как И. Эренбург: «Что касается меня, то с начала февраля 1949 года меня перестали печатать. Начали вычеркивать мое имя из статей критиков. Эти приметы были хорошо знакомы, и каждую ночь я ждал звонка. Телефон замолк, только близкие друзья справлялись о моем здоровье. Да еще “проверяли”: знакомые поосторожнее звонили из автомата – хотели узнать, не забрали ли меня, а когда я отвечал “слушаю”, клали трубку» (145). Но кто от такого страха был застрахован в годы сталинщины?

– Алоизий? – спросила Маргарита, подходя ближе к окну, – его арестовали вчера. А кто его спрашивает? Как ваша фамилия?

В то же мгновение колени и зад пропали, и слышно было, как стукнула калитка, после чего все пришло в норму.

Однако вряд ли опала И. Эренбурга напрямую связана с его еврейским происхождением. Травили не только «космополитов», но и «литературных критиков», «советских композиторов», «ленинградские журналы» и прочую интеллигентскую братию. Обвинения всей интеллигенции в «беспочвенности», «оторванности от корней» становятся общим местом, лишь подчеркивая в контексте обвинений ее и так очевидную связь с евреями.

Важно также, что после войны и физического истребления своего питательного культурного слоя в западных областях СССР, советские евреи, по выражению Д. Самойлова, «перестали быть нацией» (146). Их культура окончательно стала культурой больших городов, и здоровый «космополитизм» (не в ругательном, а просвещенном смысле слова) это вполне предполагает. Например, раньше мы всегда с гордостью говорили, что Харьков – «город-космополит».

Но стоит ли сегодня во всех пострадавших во время поздне-сталинских кампаний, в том числе и евреях, видеть невинных овечек? Вот, например, сценка исключения из партии недавнего секретаря правления СП «космополита» Л. Субоцкого: «Я заявляю! – обвел он всех зачеркивающим жестом маленькой волевой руки. – И прошу внести это в протокол! Трибуналы революции… трибуналы войны… Я отправил на расстрел больше нечисти, чем сидит сейчас вас в этом зале! Понятно?!» (147) Гордый человек, честь и хвала, только о трибуналах хотелось бы поподробней… И едва ли есть основания провозглашать всех причисленных к «космополитам» литературных критиков служителями истинного искусства, тот же А. Гурвич изничтожал Андрея Платонова. Другие «космополиты» – Б. Алперс, С. Дрейден, В. Кирпотин, И. Нусинов – в свое время жестоко травили М. Булгакова. С другой стороны, Валентин Катаев утверждал в свое время, будто найдено письмо знаменитого русского писателя Леонида Леонова к Сталину, где Леонов, хлопоча о своей пьесе «Нашествие», заявляет, что он чистокровный русский, между тем как у нас в литературе слишком уж много «космополитов, евреев, южан» (148). Все хороши.