Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

«Иностранщине» противопоставлялся союз равных народов, обуянных идеей советского патриотизма. В этом одухотворенном коммунизмом союзе все звери были равны, но некоторые все-таки, согласно классику, равнее. А именно – Старший Брат, русский народ, и примыкавший к нему исторически и ментально народ украинский. Белорусский брат как-то терялся на фоне таких многомиллионных гигантов. Главнейшие должности в национальных республиках занимали русские или украинцы. При Л. Брежневе – число славян в составе ЦК составило 86 %. Что, однако, не мешало России оставаться самой бесправной из республик в системе Советского Союза, не имевшей ни своей республиканской компартии, ни серьезного административного управления (структуры РСФСР союзным Центром всерьез не воспринимались).

Любопытный, хотя и частный, пример политики Центра по отношению к собственно русской составляющей культуры приводится в мемуарах музыканта Алексея Козлова: «… российские коллективы не могли приобрести себе аппаратуру за конвертируемую валюту, а узбекские, казахские, украинские или белорусские – приобретали. Их министерства имели валюту, а для коллективов РСФСР отпускалась лишь валюта соцстран – чешские кроны, венгерские форинты, польские злотые» (151). Разумеется, мелочь, но симптоматичная: развитие национальных окраин, поддержание нацкультуры рассматривалась партией как задача более важная, нежели развитие культуры великорусской. Та, дескать, и сама выживет, а провинциальных Геродотов обижать нельзя. Культурная автономия местной интеллигенции должна была обеспечивать лояльность национальных окраин по отношению к центру – главному распределителю материальных благ. Казалось бы, сытая национальная интеллигенция не заинтересована разжигать недовольство – хотя бы из чувства самосохранения. По сути, ей предназначалось место в удобных резервациях, а государство давало на то деньги, отнимая кусок у своих. Однако расчет не оправдался.

Казенная доктрина вызвала явный и скрытый саботаж со стороны части национальной интеллигенции, которая никак не хотела превращаться в некую советскую массу людей с высшим образованием. По сути, терялся сам смысл существования хранителей народной памяти, коей мнила себя национальная гуманитарная интеллигенция. Галлюцинации, общие для всех советских интеллигентов, на национальных окраинах усиливались чувством второсортности, ущербности, провинциальной неконкурентоспособностью в жестких условиях многолюдной и многонациональной Империи. Власть и громадные деньги распределялись в Центре, а те средства, которые отпускались на содержание национальных культур, местными нонконформистами воспринимались как подачки для поддержания нужного идеологического настроя на окраинах. В таких условиях «дружба народов» всячески пропагандировавшаяся властью, ощущалась как нивелирование национальных различий, а часто таковой и была. Между тем, именно «дружба народов» являлась цементом советского патриотизма. Националистический раздрай не мог не разрушить великую страну.

Уже в эпоху перестройки, когда публицисты, национальные писатели и всяческие «народные фронты» начали отрицать дружбу народов, мудрый Л. Гумилев категорически заявлял: «Дружба народов – лучшее, что придумано в этом вопросе за тысячелетие» (152). Во всяком случае, расчеты Гитлера взорвать СССР изнутри, используя национальные противоречия, не сбылись. «В армии, – вспоминал Ю. Никулин фронтовые годы, – были у меня друзья – украинцы, татары, евреи, грузины. Жили одной семьей, как братья. Кто какой национальности, знали одни штабные писари» (153). Показательно в этом контексте упоминание писарей – презираемых фронтовым братством писак, мелких штабистов. «Я был батальонный разведчик, а он – писаришка штабной, я был за Россию ответчик, а он спал с моею женой…», – как пелось в полублатной послевоенной песне. Толпы трусоватых писаришек густо размножились в провинциальном гумусе.

Установившийся сегодня строй дикого капитализма жизненно заинтересован в максимальном разделении людей – по национальному, религиозному признаку, принадлежности к разным футбольным клубам или еще чему-нибудь. «Разделяй и властвуй». Подлость этой политики многие из нас остро ощущают, но – под натиском осатанелых фанатиков, фанов и прочих фантиков – противопоставить ничего ей не могут.

Показательной в этом отношении является трансформация второй имперской нации – украинцев – от активных строителей империи к ее разрушителям, и роль в этом процессе национальной интеллигенции. От бухгалтера Петлюры до бухгалтера Ющенко – что же это за счетоводы такие на Украине?! Давно ли М. Булгаков прорицал в очерке «Киев-город»: «А память о Петлюре да сгинет!», – а молодой карикатурист Сашко Довженко рисовал пресловутого «головного отамана» удирающего огромными заячьими прыжками от гнева украинского народа. Оба самых выдающихся представителя культуры Украины ХХ века ошиблись. Стараниями национальной интеллигенции С. Петлюра и петлюровцы вернулись. Причем, вернулись в ореоле героев и мучеников, хотя еще В. Винниченко, непосредственный участник правительства УНР, рассуждая об Украине эпохи Директории и Центральной Рады, честно признал: «Власть фактически принадлежала националистическому и шовинистическому мещанству» (154). Есть ли смысл здесь цитировать мемуары белых офицеров о петлюровском терроре в Киеве, «Белую гвардию» Булгакова или «Рассказ Остапа Бендера о вечном жиде» Ильфа и Петрова? Нацмещанство во время революции занималось не безобидным коллекционированием слоников в серванте, а грабило, насиловало, убивало. Сегодня против очевидцев событий – и рядовых людей и светочей украинской культуры, вроде Довженко или того же Винниченко – выступила целая армада «писаришек», подло за их спиной переписавших историю.

А правда состоит в том, что, не имея широкой поддержки среди украинского крестьянства, национальные движения эпохи революции и Гражданской войны были вынуждены опираться на иностранную военную силу (немцев, австрийцев, поляков и прочих) и тем оттолкнули от себя основную массу народа. «В момент выбора огромное значение имеют “аргументы от противного”, осознание того, чего мы не хотим … Когда Центральная Рада Украины для защиты от “великодержавных большевиков” опиралась на военную силу немцев, германская оккупация была важным доводом за то, чтобы отойти от Рады. Когда после этого Петлюра поехал за помощью к Пилсудскому и на Украину нахлынули поляки, для украинского крестьянства это было простым и убедительным доводом за то, чтобы поддержать Красную Армию и воссоединиться с Россией в виде СССР» (322). Не было сил у Петлюры, Махно или Антонова-Овсеенко сделать выбор за народ. Правилен оказался выбор народа или нет – это уже другой вопрос. Но и здесь во главе угла стоит вопрос о земле, о чем мы подробно рассуждали ранее.