Захар Прилепин - Истории из лёгкой и мгновенной жизни [litres]

Но всякий раз на авансцену выходил главный русский демократ – и делал выбор.

И всякий раз он делает выбор очень больно. И себе, и окружающим.

Это издержки национальной демократии.

Такая сильная любовь к правде. Сильнее чувства самосохранения.

Любовь к правде у русского человека сильнее чувства самосохранения.

На французско-немецком телевидении меня встретили приветливо.

Я приехал в Париж на два дня из Донецка в связи с презентацией вышедшего здесь моего романа «Обитель»: во французском переводе он получил название, хм, «Архипелаг Соловки».

Мне пришлось дать около десяти интервью французским газетам – «Фигаро», «Ле Монд», «Либерасьон», – и, в числе прочего, меня пригласили на местное телевидение, вещающее также на Германию.

Периодически бывая на российском телевидении, я был поражён беспрецедентными мерами, предпринятыми по охране парижских медиа.

В отличие от спокойных, чуть будто бы стёртых и непритязательных российских полисменов – так и не переставших быть, на самом деле, обычными «милицанерами», – французская сторона выставляет в тех же обстоятельствах двухметровых раскачанных громил в гражданской одежде; правда, в отличие от наших стражей правопорядка, очень приветливых и улыбчивых.

После отлично оборудованного поста на первом этаже французского TV, – документы проверяют на улице, потом, по одному, гостей запускают в автоматически закрывающуюся бронированную дверь, далее гости проходят через рамку, – я думал, что на этом всё закончится, но с удивлением обнаружил чернокожих охранников в пиджаках, стоящих возле… каждой двери на этаже, где располагалось телевидение. Возле каждой, говорю вам, двери.

Вообразите себе: мы идём по коридору, и там, собранные и внимательные, на нас смотрят высокие секьюрити. Они весь день так стоят, каждый возле своей двери, и ничего больше не делают. Я бы удавился от тоски, или сам бы взял кого-нибудь в заложники на третий день работы.

Когда прогрессивно мыслящие граждане видят хоть что-то подобное в России – они кривятся и удивляются; а я раздражаюсь, потому что в Советском Союзе не было никакой необходимости в целой армии охранников. Но что тогда мы все должны думать о Франции? У нас периодически горестно восклицают, что российская власть не всегда способна защитить своих граждан от террористической угрозы, – но разве французская власть способна?

Впрочем, ах, мы опять забыли ответ прогрессивного человека: «Я отвечаю только за собственную страну».

Французские журналисты напоили меня кофе, припудрили и сказали, что программа будет посвящена русской социалистический революции.

Мне было без разницы. По крайней мере, я так думал, что мне без разницы.

Программа шла в прямом эфире. Ещё за минуту до включения камер журналисты смеялись и шутили, но прозвучал звонок, и в лицах ведущих – их было трое, две дамы и один мужчина, – появилась какая-то, поначалу мной не замеченная, суровая собранность.

Ведущие произнесли несколько трескучих слов о том, что в студии находится автор большой книги про советские лагеря, что-то ввернули про сочинителя Солженицына и запустили на экран специально подготовленный ролик обо мне.

Ролик начался с удивительной новости: неожиданно выяснилось, что я родился в рязанской деревне, находящейся, цитирую, «неподалёку от Монголии», – на миг мелькнула карта, где действительно была изображена Монголия, и где-то неподалёку – точка моего рождения, – то есть они явно не по дурости это сообщили, а какой-то их редактор готовился и смотрел карты. Объяснить случившееся можно только одним: это были карты примерно 1236 года – когда Батый шёл на Рязань.

Далее сообщалось, что во время перестройки моя семья впала в нищету – рассказ сопровождал видеоряд, где совершенно непотребного вида тётки в отвратительных пальто и в ужасных платках то ли стоят в очереди, то ли делят продуктовые талоны. Одновременно за кадром звучало «…мама Захара Прилепина много работала…» – то есть у зрителя не могло сложиться никакого другого впечатления, что это именно моя мама и была показана на экране в столь непотребном виде.

Следом французскому читателю поведали, что я воевал в Чечне. Сказанное сопровождал видеоряд: я сижу с пулемётом, а за спиной у меня – старательно прорисованный пылающий огонь; надо понимать: там, где я прошёл, всё сгорело и остался лишь пепел.

Затем рассказали, что я боролся против режима Путина вместе, ой-вэй, с Борисом Немцовым и Анной Политковской. «На сегодняшний момент они оба убиты», – мрачно сообщил диктор, и я понял, что пора просить политическое убежище во Франции, потому что я остался один, и только чернокожие секьюрити в коридоре могут меня спасти от «кагэби».

Впрочем, дальше у меня, согласно их рассказу, всё пошло на лад: французы сообщили, что теперь я взял в руки оружие в Донбассе и, более того, обучаю стрельбе своих детей: мелькнула фотография моей дочери и главы ДНР Александра Захарченко на полигоне, в связи с чем даже самый наивный зритель мог сделать вывод, что перед ним сеть террористов, куда втянуты и дети, а за всем этим, естественно, стоит Путин, убивший Немцова и Политковскую.

Ролик благополучно закончился, и разговор потёк по вполне ожидаемому руслу: правильно ли они понимают мой роман как метафору целой России, с 1917 года находящейся за колючей проволокой? Как я отношусь к аннексии Крыма и к повсеместному нарушению прав его жителей, задержаниям и пыткам свободолюбивых крымских татар и поруганных украинских граждан, не знающих теперь, как им выбраться из огромной тюрьмы, располагающейся неподалёку от Монголии?

И т. д., и т. п., и т. д.

На моё счастье, вся эта комедия закончилась через десять минут. Я ушёл, не попрощавшись. Впрочем, и они не побежали вослед, стремясь, по французскому обычаю, проводить гостя со всеми почестями.

Приехавшие со мной мои французские друзья, наблюдавшие всё это представление, извинились и озадаченно сказали, что никогда и ни при каких условиях местные журналисты не будут так разговаривать с американскими писателями. Что бы ни сделала Америка, кого бы она ни бомбила, ни сажала, ни давила и ни унижала, – никто не станет под подобные ролики задавать каверзные вопросы.

Но, так как французы традиционно любят Россию, всё случившееся в конечном итоге демонстрирует, скорей, их интерес и даже тёплые чувства, пояснили мне.

Ну да, ну да, соглашался я.

Я и сам это давно знал.

По большому счёту, мне было всё равно.

Впервые я приехал во Францию в 2005 году, с романом о чеченской войне. Тогда творилось примерно то же самое: «Как вы смеете?! – спрашивали меня французы. – Что вы делаете?!»