Георгий Кублицкий - Про Волгу, берега и годы

Мне памятен один ноябрьский вечер.

Уже стемнело, когда мы с товарищем вышли на Новый Венец. Волга недавно встала, торосистый лед тускло и холодно светился внизу, Подле реки слабо теплилось несколько огоньков. Не помню уже, был ли прочерчен огнями мост или привычно угадывался его затемненный силуэт. С Волги тянул пронизывающий ветерок, не сильный, но кусачий.

Было 6 ноября 1941 года. Торжественное заседание у нас почему-то назначили на завтра. Кажется, в тот вечер мы собирались пойти ко мне, — я жил на спуске под Венцом. У моего товарища была луковица и четвертинка, у меня дома тоже было что-то, по тем временам подходящее для праздничной трапезы.

Всегда в этот день, вот как раз в эти минуты, в Москве открывалось торжественное заседание. С этого начинался праздник.

Но сегодня в Москве темно, и немцы под Москвой, и в небе висят аэростаты, и, может, как раз в эти минуты воют сирены воздушной тревоги. Да, почти наверное так, немцы знают, что сегодня день нашего праздника, что именно в эти часы…

И вдруг…

Боюсь утверждать, какие именно слова были сказаны первыми. Наверное, "Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!" А может, слова были другими, потому что не сами слова, а нежданность их заставила забиться сердце.

И потом аплодисменты, тот знакомый шквал аплодисментов, который в те годы мог означать только одно.

Заговорил Сталин.

В Москве — торжественное заседание! В затемненной Москве, откуда до переднего края меньше часа езды на электричке!

Мы стояли, не чувствуя ни ветра, ни стужи. Я не разбирал сначала всех слов, ветер относил их в сторону от черного, раструбом, репродуктора на столбе над Волгой. Будто боясь спугнуть чудо, мы не двигались, хлюпая озябшим носом. Мой друг, который был на десять лет старше меня, вытирал глаза платком.

Потом мы спустились ко мне, и у нас был праздник, как был он и у множества людей в этот зимний вечер тяжелого года, когда после удручающих сводок, извещений о погибших, неуклюжих порой газетных фраз, где деланная бодрость плохо скрывала тревожный смысл, — после, всего этого Москва с убедительным спокойствием показала свою твердую и полную уверенность в грядущей победе. А на другой день был парад на Красной площади, полки шли мимо Мавзолея Ленина, и Ульяновск тоже был на улицах, совсем другой Ульяновск, как бы распахнувший ставни домов, взбодренный, праздничный.

Помню и Ульяновск десятилетие спустя, когда уже шла стройка в Жигулях и под Сталинградом, когда готовилось открытие Волго-Дона.

Пароход подходил к городу на восходе. Гора давно маячила над Волгой, и мне вспоминалась бурлацкая присказка: "Симбирск видим, да семь ден идем". Но в сущности издали видна только гора, а не город. Может быть, прежде с бурлацкого бичевника различались золоченые соборные кресты?

Было пять утра. Все знали: музей еще закрыт и пароход покинет город раньше, чем откроются его двери. И все же каюты опустели.

Взошло солнце. Над луговым Заволжьем, обтекая купы деревьев, стлался туман. Вокруг старой длиннющей лестницы, поднимавшей несколько сот ступенек от пристани к городу, остро пахли кусты смородины. В садах на склоне пробовала голос кукушка.

На бульваре Нового Венца буйно цвел шиповник, гость заволжских вольных лугов. Облетевшие лепестки алели на мокром песке.

— Море ждем, — сказал садовник, поливавший клумбы. — Народ переселяют, порт строят.

Он показал под гору, где ютились домишки старой части Ульяновска и куда скоро должна была прийти вода.

На улице Ленина перед деревянным домом в листве тополей шумели грачи.

Музей был закрыт. Заглянули во Двор, заросший травой. Подошел сторож.

— Вот, рановато мы…

— Ничего, и до вас люди приходили, — ответил сторож. — Человек двадцать. В час ночи. Сейчас хорошо, лето. А бывает, зимой затемно приходят.

…Потом пришло под Новый Венец море. То лазурное, теплое, то взбаламученное, хмурое. Чуть очерчиваются призрачно-голубые острова и дальние мысы. За каменным волноломом разгружаются корабли. Теплоход скользит под арку моста на юг, к синему Каспию. Как тут не вспомнить Карамзина, говаривавшего, что симбирские виды уступают в красоте немногим в Европе!

По склонам горы спускаются к морю сады. Весной тут белые водопады яблоневого цветения. Соловьи слетаются на гору петь до ранней зорьки. А на самом Венце — бульвар, где ветер с моря колеблет пламя Вечного огня у братской могилы героев, погибших при освобождении Симбирска в сентябре 1918 года.

В первых цепях наступавшей Железной дивизии шли тогда симбирские коммунисты — земляки Ленина. Они поклялись в ответ на выстрелы эсеровской террористки освободить родину раненого Ильича от белогвардейцев.

Штурм Симбирска был стремительным и яростным. Утром 12 сентября 1918 года над волжским косогором уже алели флаги. А немного позже взволнованные комиссары прочли перед строем телеграмму Ленина, поздравлявшего победителей:

"Взятие Симбирска — моего родного города — есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил".

Родной город Ленина… Еще в первые годы революции на митингах и собраниях говорилось, что он должен носить имя Владимира Ильича. Но все знают, каким врагом величания Ленина был сам Ленин. И только в год скорби, несколько месяцев спустя после кончины Владимира Ильича, родной его город волей народа стал Ульяновском.

Над Новым Венцом, над волжским морем — бронзовый Ленин. Он изваян не таким, каким прибегал на Венец, не мальчуганом, не гимназистом, не юношей с большим выпуклым лбом.

Над Волгой стоит Ленин, который привел народ к победе Октября. Ветер как бы развевает полы накинутого на плечи пальто. Ленин смотрит на родной город.

В Симбирске прошло его детство. Здесь юность столкнула его с первыми испытаниями: смерть отца, арест старшего брата. Сюда, в Симбирск, почта принесла номер "Правительственного вестника" с сообщением, что по высочайшему повелению состоялся суд над участниками "злоумышления на жизнь священной особы государя императора", что Александр Ульянов, который "принимал самое деятельное участие как в злоумышлении, так и в приготовительных действиях к его осуществлению", приговорен к смертной казни через повешение.

Страшная и героическая участь брата не поколебала, а укрепила решение Владимира Ульянова о выборе жизненного пути. С этим решением он покинул Симбирск. Потом была Казань, кокушкинская ссылка, заволжская деревня Алакаевка, Самара, где Владимир Ульянов стал зрелым революционером-марксистом. Благодаря ему именно Поволжье вошло в историю одним из первых в России орлиных гнезд марксизма.

Двадцать три года биографии Ленина — Волга, Поволжье…