Георгий Кублицкий - Про Волгу, берега и годы

Любовь к Волге Владимир Ильич сохранил на всю жизнь. В письмах с чужбины, из эмиграции мелькают слова: Волга, Поволжье, Жигули. Конверты и открытки с незнакомыми марками, с почтовыми штемпелями городов Европы хранят строки, особенно дорогие каждому волгарю.

Из Мюнхена Владимир Ильич пишет в Самару: "Дорогая мамочка! Что-то очень уже давно не имел я от вас никаких вестей". Он беспокоится о матери, которая живет вместе с сосланной в Самару сестрой, и советует им: "Хорошо бы было выбраться хоть в Жигули…" Ему памятны чудесные волжские горы, наверное, он сам тоскует о них.

И сестра, Мария Ильинична, посылает ему открытку с видом Волги. Владимир Ильич получает ее уже в Лондоне. Вскоре туда же приходит письмо, в котором сестра рассказывает о прогулке по Волге. Владимир Ильич пишет матери:

"А Манин рассказ о том, как она на лодке каталась, — меня раздразнил… Хорошо бы летом на Волгу!"

На чужбине многое заставляло Владимира Ильича вспоминать родину. После поездки на пароходе из Франции в Италию к Горькому, который жил на Капри, он, упоминая в письмах матери о приятном морском путешествии, сравнивает: "Ехал как по Волге".

"…Вспоминаем Волгу", — пишет затем Владимир Ильич матери в Саратов и благодарит за присланные в Париж волжские гостинцы: рыбу, икру, балык.

"Как-то у вас весна на Волге?" — спрашивает он в другом письме и добавляет, что каждый день смотрит в газете сообщения о погоде в Саратове, где тогда жили его мать и сестра. Узнав, что они собираются летом поехать по Волге, Владимир Ильич пишет: "На реке, должно быть, хорошо будет".

И, наконец, короткая строка из Парижа: "…соскучился я по Волге!.."

Весна 1870 года была в Симбирске переменчивой, неустойчивой. В марте теплынь сменялась снегопадом и метелью. Лишь вторая половина апреля прогнала хмурые туманы, поторопила Волгу с ледоходом.

Пришла весна и на окраинную Стрелецкую улицу. На проталинах мальчишки играли в бабки. Растаял снег в глубине заросшего лебедой и полынью двора, перед флигелем, где жил с семьей инспектор народных училищ Илья Николаевич Ульянов.

Стрелецкая улица тянулась возле Старого Венца, волжского откоса, где стояли когда-то первые стрелецкие караулы.

На Новом Венце, прогуливаясь по заросшему акациями бульвару, "чистая публика" слушала игравший в беседке военный оркестр. На Старом Венце собиралась беднота, мастеровые плясали под гармошку, угощались семечками и водкой.

Неподалеку от дома, где жили Ульяновы, стояла мрачная каменная тюрьма. Старшие дети, выискивая в песке камешки и осколки фаянсовой посуды, слышали временами пугающий лязг цепей, грубые окрики и брань надзирателей.

Володя Ульянов родился как раз в тот весенний теплый день, когда Волга под Старым Венцом взломала лед. Может быть, первыми звуками, ворвавшимися в комнаты после того, как выставили зимние рамы, была перекличка пароходов, побежавших по Волге следом за подтаявшими льдинами.

Мы знаем теперь все семь домов, в которых жили в Симбирске Ульяновы. Последняя их квартира на бывшей Московской улице стала всемирно известным Домом-музеем.

Эта улица теперь носит имя Ленина. На ней берегут приметы старины. Дом, ставший музеем, настолько для нее типичен, настолько, в общем, похож на другие сохранившиеся дома старого Симбирска, что на одном из них, поближе к центру, висит указатель со стрелкой: музей Ленина дальше, вниз к Свияге, а этот, мол, дом самый обыкновенный, здесь жильцы, не стучите к нам в двери…

Бывшая Московская — улица деревянных домов, двухэтажных и одноэтажных, с мезонинами, с замысловатыми массивными наличниками, в которых больше заботы о прочности, чем о хрупкой красоте резьбы, с основательными навесами-теремками над парадным крыльцом, а то еще и над калиткой. Окна мезонинов выходят на заросшие травой просторные дворы, где есть место и для флигеля, и для конюшни, и для садика, и для грядок с луком, и для поленниц дров, с лета заготавливаемых к зиме. Дома окрашены масляной краской, предпочтительно охрой или темной зеленью: здесь жили люди солидные, самостоятельные, они не баловались яркими цветами.

В первые послевоенные годы бывшая Московская оставалась, по словам старожилов, почти такой, какой была в конце прошлого века или в начале нынешнего. Я видел на домах ржавые жестяные таблички страхового общества от огня "Саламандра". Вдоль тротуаров росла пропыленная жесткая трава. На бывшем Богоявленском спуске к Свияге улица кривилась, ее обступали двухоконные серые домишки с покосившимися заборами. На лужке подле Свияги паслись гуси и козы.

Тогда совсем нетрудно было представить, как по этой улице, выходившей на тракт, который через леса и степи вел к Москве, скрипели обозы или проносилась почтовая тройка. Воображение рисовало видавший виды тарантас, подкатывавший к крыльцу с навесом. Директор народных училищ Ульянов, разминая затекшие ноги, шел в дом, предвкушая отдых после утомительной поездки по деревенским школам, после ночевки на угарном постоялом дворе, после стычек с тупыми волостными старшинами и равнодушными сельскими богатеями…

Неподалеку за углом погромыхивает трамвай. По асфальту бесшумно катят автобусы, останавливаются неподалеку у того крыльца, где кучер осаживал когда-то упряжку тарантаса Ильи Николаевича.

В доме на Московской улице все знакомо. Знакомо по книгам, фильмам, снимкам, открыткам, гравюрам. Знакома гостиная с бледными обоями и белыми полотняными чехлами на мебели. Столовая, где старинная швейная машина и шахматы на столе, вокруг которого собиралась семья. Кабинет Ильи Николаевича: имена Некрасова и Добролюбова на корешках книг, педагогические журналы и пособия. Комната матери: стопки книг на разных языках, мотки шерсти для рукоделия. Нянин сундучок с крышкой, оклеенной лубочными картинками и обертками от шоколада. Комнаты детей, где у младших — самодельные игрушки, у Александра — спиртовки, колбы для опытов по химии, в комнате Анны — трогательный конвертик "Моему милому папе", рукой дочери переписанное стихотворение о Симбирске: "…далекий, но сердцу близкий городок, и Волги берег твой высокий, и тротуары из досок".

Мы не избалованы жильем, живем все еще тесновато, и квартира Ульяновых на Московской улице кажется большой. Но по тем временам и, главное, по тому положению, которое занимал Илья Николаевич Ульянов, это была скромная, даже тесная квартира. Действительный статский советник, директор народных училищ — на всю губернию подобных званий и должностей было совсем немного.

Кажется, я могу нарисовать на память план любой комнаты в Доме-музее. Но каждый раз смотрю на все новыми глазами: глазами тех, кто впервые идет по музею рядом со мной. В предъюбилейный и в юбилейный годы это было не просто. Поток экскурсантов превзошел все ожидания. Целыми днями стояли огромные очереди, от крыльца до колодца в глубине двора, по нескольку человек в ряду. В каждой комнате одновременно слышались голоса двух-трех экскурсоводов. Знакомый сотрудник музея говорил мне едва не с отчаянием: