Валентин Катасонов - В начале было Слово, а в конце будет цифра.

Соблазны и искусы, исходящие от литературных произведений, могут быть самые тонкие. На этот счет немало замечаний и предупреждений оставил нам святитель Игнатий (Брянчанинов), который и сам имел некоторый опыт литературного творчества. Так, его перу принадлежит произведение «Иосиф. Священная повесть, заимствованная из Книги Бытия». В предисловии он размышляет о влиянии литературы на общество. Миссия настоящей литературы – не сеять соблазн, а укреплять дух и душу человека. В качестве примера соблазнительного литературного произведения святитель Игнатий приводит роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»: «Мастерская рука писателя оставила на изображенном ею образе безнравственного, чуждого религии и правды человека, какую-то мрачную красоту, приманчивую красоту ангела отверженного. Григорий Александрович соблазняет сильным впечатлением, которое остается и долго живет по прочтении романа» [267] Святитель Игнатий (Брянчанинов). Иосиф. Священная повесть, заимствованная из Книги Бытия // Литературная учеба. 1991, № 4, с. 131. . Достаточно строг святитель и по отношению к ряду других русских писателей, коих принято ставить на самое видное место. Так, он не приветствует попытку Н. В. Гоголя заниматься духовным творчеством без должной для того духовной подготовки. Конкретно речь идет о «Выбранных местах из переписки с друзьями»: «Книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы Истины. Тут смешение; тут между многими правильными мыслями много неправильных. Желательно, чтоб этот человек, в котором заметно самоотвержение, причалил к пристанищу Истины, где начало всех духовных благ. По этой причине советую всем друзьям моим заниматься по отношению к религии единственно чтением святых отцов, стяжавших очищение и просвещение по подобию апостолов, потом уже написавших свои книги, из которых светит чистая Истина и которые читателям сообщают вдохновения Святого Духа» [268] Святитель Игнатий (Брянчанинов). Письма о подвижнической жизни (555 писем). Минск, 2004, сс. 421–422.

Не одобряет святитель Игнатий поэм и стихов на чисто духовные темы и сюжеты, поэтические переложения псалмов в исполнении светских писателей. Даже таких авторитетных, как Гаврила Державин, написавший оду «Бог»: «Мир – свидетель истины, плод ее. Мне очень не нравятся сочинения: ода „Бог“, переложения псалмов все, начиная с переложения Симеона Полоцкого, переложения из Иова Ломоносова, все поэтические сочинения, заимствованные из Священного Писания и религии, написанные писателями светскими. Под именем светского разумею не того, кто одет во фрак, но кто водится мудрованием и духом мира. Все эти сочинения написаны из „мнения“, оживлены „кровяным движением“. А о духовных предметах надо писать из „знания“, содействуемого „духовным действием“, т. е. действием Духа. Вот!» [269] Там же, с. 219.

Примечательно, что в предсмертные часы или минуты умиравшие поэты и писатели, бывшие «рабами» лукавого, произносили слова, которые более чем красноречиво свидетельствовали о том, чем они занимались. А также могут рассказывать о том, чем закончилось противоборство между «хозяином» и «рабом». Так, Андрей Белый (1880–1934), русский поэт и писатель, незадолго до смерти сказал другу: «Тридцать лет припевы сопровождали меня. Изменил убеждениям. Литературу забросил… В себе сжег художника, став, как Гоголь, больным!.. Легкомысленнейшее существо, лирик!.. Мертвенный рационалист!.. Мистик… Материалистом стал!..» А вот предсмертные слова Александра Александровича Блока (1880–1921), записанные в дневнике Андрея Белого: «В бессознательном состоянии Блок кричал:

„Боже мой, Боже мой!“, да так громко, что в соседней квартире слышали. Мать Блока, Александра Андреевна, вспомнила, что перед самой смертью он вдруг сказал: „А у нас в доме столько-то (не помню цифры) социалистических книг, их – сжечь, сжечь!“» [270] Цит. по: Степанян В. Предсмертные слова знаменитых людей. – Филологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета, 2002.

Все знают, что величайший литературный гений Лев Николаевич Толстой умирал очень тяжело. Об этом свидетельствуют многие воспоминания. «Последние слова Л. Н. Толстого, сказанные, правда, под морфием, в бреду, ошеломили присутствующих: „Удирать, надо удирать!“; продолжал ли он бегство от Софьи Андреевны, дружно избранной биографами на роль козла отпущения, или прав один писатель, утверждая, что „удирал“ он всю жизнь от себя: бежал от азартного игрока Толстого, от охотника Толстого, от сладострастника Толстого, от великого писателя Толстого и прочих многих своих ипостасей. А может быть, желал скрыться от неприятных особей, пришедших за его душой?» [271] Цит. по: Игумения Феофила (Лепешинская). Рифмуется с радостью. Размышления о старости. – М.: Храм Святой Мученицы Татианы при МГУ, 2014.

Да, эти слова «классика» очень красноречивы. Но ведь «классик» из Ясной Поляны также не с неба свалился. Он ведь учился у других «классиков». В том числе французских просветителей. Среди них особенно любимыми у Льва Николаевича были Вольтер и Руссо. Сочинения Вольтера (1694–1778) были известны Толстому с ранних лет. Произведения этого просветителя (как на языке оригинала, так и в переводах) достаточно полно представлены в яснополянской библиотеке. Цитаты и афоризмы из Вольтера присутствуют как в публицистике, так и в художественных сочинениях Толстого. Думаю, что Льву Николаевичу следовало бы не только погружаться в книги этого французского философа и писателя, но и обратить внимание на то, как он уходил из жизни. Сиделка, присутствовавшая при кончине Вольтера (1694–1778), заявила, что больше никогда не станет ухаживать за умирающим безбожником: слишком страшно. Властитель многих умов, основоположник глумливого вольномыслия кричал: «Христос, Ты победил, я иду в ад!..» Нераскаянные грехи навалились на душу, она осталась наедине с инфернальными «кураторами» философского и литературного творчества Вольтера. Кажется, Лев Николаевич повторил самую страшную ошибку своего французского кумира.

Что касается «пролетарского писателя» Горького, то, пожалуй, его кончина, как никакая другая писательская смерть, окутана тайной. А тайна стала питательной почвой для множества версий и мифов. Но есть и совершенно очевидные детали конца Горького. Его медсестрой и, судя по всему, женщиной, находившейся в неформальных отношениях с писателем, была Олимпиада Черткова. Вот ее свидетельство: «За день перед смертью он в беспамятстве вдруг начал материться. Матерится и матерится. Вслух. Я – ни жива ни мертва. Думаю: „Господи, только бы другие не услыхали!“» [272] См.: Басинский П. Страсти по Максиму: Горький: девять дней после смерти. – М.: АСТ, 2011.