Юрий Сторчак - Русский феномен

Практическая реализация империалистического смысла филофеевой мифологемы состоялась во времена царствования Петра I, утвердившего Российскую державу со столицей в Санкт-Петербурге. Но он не мыслил себя Византией и не жаждал стать Константинополем — у него были другие исторические параллели. С Петром I связана вторая встреча российской, уже православной культуры с европейской, уже католической, повлиявшая на дальнейшее развитие первой. Петр «прорубил окно в Европу», чтобы Россия увидела ее как другую культуру, с которой следует войти в контакт для того, чтобы «посмотреться» в нее, как в своеобразное зеркало, увидеть решение собственных проблем, сбросить или обновить устаревшие духовные смыслы и национальные претензии в соответствии с новыми историческими задачами.

Довольно скоро Россия стала воспринимать себя как единственное царство, способное спасти для человечества христианство в его «первозданности». В этом она стала видеть смысл и цель своего существования. По этой причине национальное чувство всегда пребывало в надрыве, чему сопутствовали проявления самоутверждения или самоотрицания. Национальный максимализм провоцировал переходы от чрезмерного собственного возвеличивания к чрезмерному отчаянию.

«Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось».

Петр Чаадаев пришел к выводу, что Россия должна «уразуметь свое призвание» и тогда оно сможет сызнова проделать всю работу человеческого духа.

Идея избранничества рождала обостренное чувство ответственности за судьбу всех единоверцев, в том числе за пределами страны, готовность защищать их национальные интересы столь же самоотверженно, как свои собственные.

Такая вера в Россию покоилась на признании равенства между вселенским и православным, православным и русским. И несла на себе печать великодержавного национализма.

«Россия приняла в свое лоно много различных племен: финнов прибалтийских, приволжских татар, сибирских тунгузов, бурят и др.; но имя и значение она получила от русского народа (т. е. человека Великой, Малой, Белой Руси). Остальные должны с ним слиться вполне: разумные, если поймут эту необходимость; великие, если соединятся с этой великой личностью; ничтожные, если вздумают удерживать свою мелкую самобытность».

Позже уклон во взглядах на роль России в истории выразился в своей завершенной форме в панславизме. Обратной стороной так осознаваемой исторической судьбы стало специфически русское явление, истоки которого в идее о жертвенном предназначении русского народа. Такие настроения столь прочно укоренились в национальном самосознании, что нашли свой отзвук в самых разных, переживаемых страной, исторических и социально-политических ситуациях. В XX веке они выразились в преданности советского народа интернациональному братству и в готовности пожертвовать своими интересами ради общего пролетарского дела.

Русская интерпретация принятых от Филофея идей мессианизма надолго предопределила характер взаимоотношений самодержавной власти и общества. Противостояние последнего по отношению к первой стало восприниматься на уровне государственной идеологии как недопустимая, разрушающая национальные основы оппозиция. Это с неизбежностью породило раскол внутри общественного сознания на поддерживающие существующую власть официальное и оппозиционное. Последнее стало утверждением социальной критики в качестве преследуемых властью важнейших направления и жанра философских изысканий. Это привело к возникновению напряженного внимание со стороны философии к социальной проблематике, поиску правды и социальной справедливости, ориентации на моральную проблематику, своеобразному панморализму.

Исходя из идеи инока Филофея размышления и интуитивные предположения о соотнесенности Москвы с Римом приобрели иную интерпретацию: мессианские идеи были потеснены миссианскими.

Но еще раньше идея об историческом предназначении России обрела завораживающую формулу и стала развиваться в иной парадигме. Жизнь ей дали любомудры, подчинившие этой идее свои философские изыскания и открывшие новую страницу в отечественной философской мысли под лозунгом «XIX век принадлежит России!»

«Мы поставлены на рубеже двух миров: протекшего и будущего; мы новы и свежи; мы не причастны преступлениям старой Европы; пред нами разыгрывается ее странная, таинственная драма, которой разгадка, может быть, таится в глубине русского духа. Не бойтесь, братья по человечеству! Нет разрушительной стихии в славянском Востоке — узнайте его, и вы в этом уверитесь; вы найдете у нас частию ваши же силы, сохраненные и умноженные, вы найдете и наши собственные силы, вам неизвестные, и которые не оскудеют от раздела с вами».

Во взглядах любомудров, спорах славянофилов и западников старая идея обрастала новыми сюжетами, аргументациями, интерпретациями и получила новое историософское обоснование. Сквозным, в ее рамках, стал вопрос об отношении России к Западу в связи с поисками ею собственных путей в мировой истории. В центре внимания интеллектуалов оказалась мысль об особом призвании России, не отягощенном традициями европейского прошлого русского народа, призвание которых состоит в том, чтобы служить культурно-историческим звеном между Западом как прошлым и Востоком как настоящим. Усилиями славянофилов утвердилось убеждение в том, что православно-славянская культура может стать творческой силой мирового культурного процесса.