Александр Афанасьев - Человек и то, что он сделал… Книга 1. Накануне краха [litres]

Легкость бытия в рабочее время компенсировалась непрерывным преодолением трудностей после работы. Все, даже самое элементарное, достигалось гипер-усилиями. Нельзя было просто пойти и купить вкусную еду, красивую одежду или хорошую косметику. Куры продавались недоощипанные, синюшные. На кусок мяса в магазине продавец специально клал кусок кости, «в нагрузку». А, что напоминать… Спросите, если не знаете. Нужно было либо «выиграть» продуктовый заказ, либо уметь «вступать в отношения» с мясником. Или с директором магазина. Самыми вкусными оказывались блюда, которые приходилось трудно и долго готовить. Самая красивая одежда – не из магазина, а та, что сшита своими руками. А лучше всего купить эту одежду у фарцовщиков, но это тоже нужно было суметь. Лучшая косметика – маска из геркулеса…

Преодоление трудностей, причем любых, и необязательно бытовых, было лейтмотивом того времени и воспринималось как норма жизни. В советской идеологии настоящее ценилось гораздо меньше светлого будущего или героического прошлого. Настоящее нужно было «проскочить», перебороть, перетерпеть – ради будущего счастья детей и всего человечества. Идеологическое пренебрежение к настоящему и повседневному так или иначе отзывалось в интеллигентских представлениях о жизни. Идея комфорта, устроенного и красивого быта не была доминирующей – и не только оттого, что на качественное обустройство дома уходило бы слишком много сил. Энергию принципиально тратили совершенно на другое.

Марксизм, который многие не принимали, но с которым вынуждены были мириться, все равно оказывал влияние на умы. Ежедневная и многолетняя идеологическая задача «воспитания сознательности масс» обернулась гипертрофированным отношением к печатному слову вообще, и к искусству и литературе в частности. Слово не имело права оказаться пустячком или безделицей, разве что сквозь такую «пустячность» проглядывал глубокий концептуализм. В большинстве художественных текстов (литературных, публицистических, искусствоведческих, театральных, киношных или даже живописно-графических) искали ключ к пониманию смысла жизни. Людям казалось, что смысл жизни зашифрован в культуре, и необязательно в той, что ходила в самиздате. С пристрастием читали Шекспира. Спорили на хрущевской кухне о поэзии Возрождения: где там поэзия, а где – Возрождение? Передавали друг другу книгу о современном кино Великобритании и назубок знали список из десяти лучших кинорежиссеров мира.

Кроме того, простота и бесхитростность подцензурной культуры, которые воспринимались часто как примитивность, вызывали ответную реакцию: людей тянуло к сложности. Недоверие к открытым словам вело за собой убеждение: правда должна быть «закодирована», трудно доставаема. Обо всем нужно было составить собственное мнение, официальной критике не доверяли. А значит – разыскать книгу, о которой говорят, и прочесть. Попасть на спектакль – и самому понять.

Жить легко значило жить неправильно. Девиз «Нет проблем!» воспринимался как показатель ущербности и даже духовной обделенности. Самоуважение приходило, если ты мучился над «проклятыми вопросами», зашифрованными в художественных текстах. Или хотя бы мог их сформулировать.

В этом был азарт того времени – лично дойти до сути этих вопросов. Казалось нормальным читать между строк, разгадывать театральный эзопов язык, продираться сквозь нарочито усложненный стиль искусствоведческих или литературоведческих работ, ходивших в «самиздате»…

Советская жизнь казалась прозрачной, предсказуемой, ее основы – незыблемыми. Известно, что было вчера, что ждет завтра. Известны правила поведения. Правда, правила эти каждый определял для себя сам, в зависимости от степени собственного конформизма. Люди по-разному определяли для себя степень дозволенного. Кто-то читал Солженицына, но отказывался хранить дома Марченко. Кто-то составлял «Хронику текущих событий», а кто-то говорил: «У меня семь человек в роду пострадали, я старался по возможности не выходить за рамки». А кто-то пожимал плечами: «Вся эта возня Максимова, Владимова не имела смысла… Это были игры части интеллигенции. А мы занимались реальным делом – и только это имело значение».

Сама интеллигенция при этом не была каким-то образцом для подражания. Ее отличительными чертами были:

– Алкоголизм. Немалая часть советских интеллигентов была алкоголиками. Выпивка была частью повседневности. Алкоголизм не был в этой среде чем-то порицаемым, алкаши не были социальными изгоями – они спивались годами, издевались над родными и близкими, им сочувствовали. Бутылка водки была для русских гуру тем же, чем для индийских конопля – средством расширения сознания. Под бутылку совершались преступления, разрушались семьи – все было нормально.

Из книги Жизнь замечательных времен 1970-1974

Как вспоминает его приятель Вадим Тихонов, которому он и посвятил свою поэму: «Выпивка для Венечки была работой. Он так говорил: «Человек отличается от животного тем, что пьет водку». От выпивки человеческое тело становится дряблым, а душа твердой. Когда выпить было нечего, мы изобретали коктейли. О них Веничка в поэме написал. Все составляющие компоненты перепробовали. Однажды даже какое-то германское средство на синтетической основе пили. У Венички начались такие страшные почечные колики, что он, бедняга, по полу катался. Я его спрашиваю: «Тебе действительно совсем плохо?» А он говорит: «В чудесном месяце мае распустились почки. Помнишь, у Гейне?» Сохранить остроумие, когда ты испытываешь такие муки, мог только Ерофеев. Если на столе стояла бутылка какой-то сомнительной и незнакомой жидкости, все предупреждали Ерофеева: «Не пей, мало ли что может случиться». Он говорил: «О, поверхностные люди, в этой жизни все надо испытать». Ерофеев брал этот стакан и пил. Мы сидели и ждали. Минут через десять он опрокидывал второй. «Тогда и нам наливай», – говорим…»

– Лживость. Советская интеллигенция отличалась особенной формой корпоративной лживости. С одной стороны – ложь государства, которая была повсеместно и в общем то считалась «ложью во благо»– как бы давала моральное право лгать всем и по любому поводу. С другой стороны – интеллигенция в позднем СССР превратилась в корпоративную касту, и как и любая каста обладала мощными инструментами коллективной самозащиты. Каждый член касты обязан был утаить все плохое, что он узнал о другом члене касты, а если нужно – то и солгать в ее защиту. Кто не выполнял – моментально оказывался изгоем. Крики «вон из профессии!» – это не выдумка.

Мария и Аркадий Дубновы, «Азарт и стыд семидесятых». Из воспоминаний Шапиро Надежды Ароновны, учителя московской школы