Арлен Блюм - Как это делалось в Ленинграде. Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки

Такого рода «накладки» и «недоработки» встречаются довольно часто: число примеров можно умножить… Еще Щедрин заметил как-то, что «…русская литература возникла по недосмотру начальства». И хотя в советское время литература скорее могла существовать по его, начальства, предписанию, все-таки — благодаря и «недосмотру», и известной российской неразберихе и безалаберности (в данном случае — спасительных!) — ряд произведений, «сомнительных» с точки зрения идеологов, но обладавших несомненными художественными достоинствами, оставался в читательском обиходе.

Если инкриминируемые «персональные» данные могут быть выявлены более или менее легко при просмотре текста, то в случае отсутствия самого цензурного документа «содержательные» мотивы запрета установить довольно сложно. Многое диктовалось требованиями «текущего момента», очередным постановлением ЦК по идеологическим вопросам, последней передовицей «Правды» и, конечно, вытекавшими из них специальными цензурными циркулярами, рассылавшимися Главлитом на места. Многое зависело также от изменения внешнеполитической и международной ситуации, когда вчерашние дружественные страны и режимы объявлялись враждебными, и наоборот: опять-таки ситуация, описанная в романе Джорджа Оруэлла.

Как уже говорилось ранее, в самом содержании книги цензоры весьма редко обнаруживали «антисоветские», «идейно-чуждые» мотивы, тем более что они фильтровались, в случае их обнаружения, на предшествующих стадиях — предварительного и последующего контроля. Выделим следующие, наиболее типичные мотивы запрета по «содержательному» признаку:

— Изображение кровопролитной междоусобицы эпохи революции и Гражданской войны, ужасов и жестокости (со стороны «красных», конечно!), пьянства, погромов, партизанщины, массового голода, случаев дезертирства — опять-таки из Красной, разумеется, армии, и т. д.

— Цитирование первых слов «царского» гимна («Боже, царя храни…») или лозунгов и призывов «враждебных партий», например, знаменитого лозунга эсеров «В борьбе обретешь ты право свое!», причем контекст и отношение автора к ним (иногда — ироническое или осуждающее) не играли никакой роли.

— Разложение в партийной среде в годы нэпа, разочарование в революции, приводившее порой к самоубийствам, пьянству, психозам, выходу из партии и т. д.

— Оппозиционное движение в рабочих профсоюзах, борьба с троцкистской оппозицией, причем контекст и авторская оценка опять-таки практически не имели никакого значения.

— Половая распущенность в комсомольско-молодежной среде во второй половине 20-х годов, ставшая довольно частым сюжетообразующим компонентом в произведениях того времени, начиная со знаменитой повести Пантелеймона Романова «Без черемухи» и повести В. В. Вересаева «Исанка». Что удивительно, сами эти произведения никогда не подвергались цензурным репрессиям, но их последователи и подражатели, порой спекулировавшие на модной теме, нередко становились объектом повышенного внимания главлитовских органов.

— Поветрие в литературе (и жизни), получившее собирательное наименование «есенинщины», упадочнические настроения, мотивы безысходности, приобретшие тогда распространение опять-таки в «молодежной» литературе.

— «Издержки» насильственной коллективизации, в том числе проявление автором малейшего сочувствия к раскулаченным и сосланным крестьянам. Изображение массового бегства из деревни в голодные 1932–1933 гг.

— Негативное или сатирическое изображение сотрудников ЧК-ОГПУ и, что тоже иногда встречалось в 20-е годы, самих цензоров и Главлита как учреждения.

— Упоминания о существовании концлагерей, принудительного труда, вообще о системе ГУЛАГа, о чем до середины 30-х годов еще позволялось писать, но, конечно, только в определенном контексте: труд способствует «перековке заблудших»; естественно, речь шла об уголовных, а не о политических заключенных.

— Массовая гибель бойцов и страдания мирных людей в годы Великой Отечественной войны, изображение ужасов ленинградской блокады.

— Прославление или, напротив, когда ситуация изменилась, осуждение деятелей зарубежных стран: например, Иосипа-Броз Тито (и режима в Югославии в целом) после 1948 г., вождей Албании, Китая и др. В результате запрету подверглись книги Сергея Михалкова, Льва Кассиля, Ник. Тихонова; подвергся нападкам даже получивший Сталинскую премию роман Ильи Оренбурга «Буря», поскольку в нем «солдаты Тито характеризуются как герои». После восстановления отношений с Югославией все эти книги были возвращены из спецхранов, но зато попали в него те, в которых разоблачался «кровавый режим Тито — Ранковича», изданные между 1948 и 1953 гг. (например, сатирические стихи и басни того же Сергея Михалкова).

— «Преклонение перед Западом» и вообще «иностранщиной». Особую популярность в идеологических и цензурных сферах такой довод приобрел в 1948–1953 гг. — в связи с развернутой кампанией «борьбы с космополитизмом». Жертвами ее стали и люди, и книги, подвергавшие сомнению «приоритет» России (даже «царской»!) буквально во всех областях культуры, науки и техники. Эта кампания приобретала нередко анекдотический характер, породив известную поговорку того времени: «Россия — родина слонов!».

— Кратковременный запрет в годы «оттепели» произведений, пропагандировавших культ личности Сталина, что повлекло изъятие ряда книг, впрочем, весьма немногочисленных. Эта кампания в конце 60-х годов закончилась.

— «Предоставление трибуны врагу». Такая сакраментально звучащая формула часто встречается в цензурных документах: речь идет об «излишнем», «избыточном» цитировании обличаемых авторов, например, писателей Русского зарубежья, «внутренних эмигрантов» и вообще «врагов». Вот, например, характерная главлитовская аннотация: «Приводится слишком много высказываний Троцкого, и хотя сам автор отрицательно относится к его личности, все же сама книга вредна, так как она может вызвать у читателя нездоровое любопытство».

Указанными темами цензурная практика изъятий, разумеется, не исчерпывается. Помимо доводов идеологического и политического характера цензоры прибегали иногда и к «эстетическим», но ничего, кроме стереотипной и никак не аргументированной формулировки, — «Книга художественной ценности не представляет» — придумать не могли. Совершенно нетерпимым было отношение к «нездоровой эротике» и ненормативной лексике, под которые подводились совершенно невинные вещи. Еще Пушкин пытался «…всё так изъяснить, чтоб совсем не рассердить богомольной важной дуры, нашей чопорной цензуры». Однако крайний пуританизм, которым всегда отличалась российская цензура, в советское время был доведен уже до совершеннейшего абсурда.