Энди Уорхол - Я стану твоим зеркалом. Избранные интервью Энди Уорхола (1962–1987)

КГ

Кто-то сказал: Брехт хотел, чтобы все думали одинаково. Я хочу, чтобы все думали одинаково. Но Брехт хотел добиться этого посредством коммунизма, в некотором роде. Россия добивается этого под руководством правительства. А здесь это происходит само собой, не под властью сурового правительства; значит, если это срабатывает даже без сознательных усилий, почему оно не может сработать даже без коммунизма? Все выглядят одинаково, ведут себя одинаково, и к этому состоянию мы приближаемся все больше.

Я думаю, каждый должен быть машиной.

Я думаю, все должны относиться положительно ко всем и ко всему.

Это суть поп-арта?

Да. Это когда ты положительно относишься ко всякой всячине.

А когда ты положительно относишься ко всякой всячине – это совсем как быть машиной?

Да, потому что каждый раз делаешь одно и то же. Делаешь это снова и снова.

И вы это одобряете?

Да, потому что это сплошные фантазии. Подходить ко всему творчески – дело нелегкое, но нелегко и отбросить ощущение, что ты занимаешься творчеством, а еще нелегко не позволять людям называть тебя «творческим человеком», ведь все вечно болтают об этом, об этом и еще об индивидуальности. Все вечно ко всему подходят творчески. И очень забавно, когда заявляешь, что в чем-то нет ничего творческого; например, туфля, которую я рисовал для рекламы, называлась «творением дизайнера», а рисунок с этой туфлей не назывался «творением». Но я, наверно, верю и в первый подход, и во второй. Все, кто делает что-то не очень хорошо, наверняка делают это очень хорошо. Собственно, теперь все люди всё делают чересчур хорошо. К примеру, сколько на свете актеров? Актеров миллионы. И все довольно неплохие. А сколько художников? Миллионы художников, и все довольно неплохие. Как можно утверждать, будто один стиль лучше другого? Надо устроить так, чтобы на следующей неделе ты мог побыть абстрактным экспрессионистом, или поп-артистом, или реалистом и при этом не испытывать чувства, будто ты бросил какой-то другой стиль. Мне кажется, не самые лучшие художники должны стать похожими на всех остальных, чтобы люди полюбили не самые лучшие работы. Это уже происходит. Просто почитайте журналы и каталоги. Такой-то стиль, сякой-то стиль, такой-то образ человека, сякой-то образ человека – но, в сущности, разницы никакой. При таком подходе некоторых художников ставят невысоко, но почему это их надо ставить невысоко?

Поп-арт – это модное веяние?

Да, модное веяние, но, по-моему, это ничего не меняет. До меня только что дошел слух, что Г. перестала работать, вообще бросила искусство. А еще все говорят: как ужасно, что А. сменил свой стиль и все делает иначе. Я абсолютно не согласен. Если художник ничего уже не может делать, пусть бросит искусство вообще; художник должен уметь менять свой стиль, не переживая из-за этого. Я слышал, Лихтенштейн сказал, что через год-два, возможно, перестанет писать комиксы, – по-моему, это же здорово, когда ты способен сменить стиль. И, по-моему, так и будет, такой будет совершенно новая художественная среда. Наверно, еще и поэтому я теперь делаю шелкографии. Думаю, кто-то наверняка мог бы делать все мои картины за меня. Я не в состоянии сделать все картинки четкими, простыми и такими же, как первая. По-моему, было бы просто замечательно, если бы шелкографией занялось больше народу, чтобы никто не мог отличить, чья на самом деле картина – моя или чья-то еще.

Наверно, это перевернуло бы историю искусства с ног на голову?

Да.

В этом и состоит ваша цель?

Нет. Я пишу картины так, как пишу, потому что хочу быть машиной, и у меня есть ощущение: все, что я делаю-делаю-делаю на манер машины, – как раз то, что мне хочется делать.

А коммерческие иллюстрации были ближе к машинному искусству?

Нет. Я получал за них деньги и делал все, что мне приказывали. Если мне приказывали нарисовать туфлю, я ее рисовал, а если мне приказывали ее подправить, я ее подправлял, – я делал все, что ни прикажут, подправлял туфлю, делал ее такой, как надо. Мне приходилось что-то изобретать, а теперь я не изобретаю; после всех «подправок» в коммерческих иллюстрациях появлялись чувства, у них появлялся стиль. В том, как относились к делу мои наниматели, сквозили некие чувства или что-то вроде; они знали, чего хотели, они настаивали; иногда они реагировали крайне эмоционально. Процесс выполнения работы в коммерческой иллюстрации напоминал машинный, но отношение к нему было эмоциональное.

Почему вы начали писать банки супа?

Потому что раньше я его пил [86]. Раньше у меня каждый день был один и тот же ланч, в течение, наверно, двадцати лет каждый день одно и то же. Кто-то сказал, что моя жизнь управляла мною; мне понравилась эта мысль. Раньше мне хотелось поселиться в Waldorf Towers и заказывать суп и сэндвич, как в той сцене в ресторане в «Голом завтраке»…

Мы ходили смотреть «Доктора Ноу» на 42-ю улицу. Фильм просто фантастический, очень круто. Мы вышли из зала на улицу, и тут кто-то прямо перед нами швырнул петарду, в этой огромной толпе. И брызнула кровь, я увидел кровь на телах людей и повсюду вокруг. У меня было ощущение, что я весь истекаю кровью. На прошлой неделе я читал в газете, что все больше людей швыряют эти штуки – просто теперь такая обстановка – и кого-нибудь калечат. Моя парижская выставка будет называться «Смерть в Америке». Я выставлю картины с электрическим стулом, бирмингемских собак [87], автокатастрофы и несколько картин с самоубийствами.

Почему вы начали писать эти картины из серии «Смерть»?

Я в нее верю. Вы видели Enquirer на прошлой неделе? Там была «Авария, над которой рыдали полицейские»: разрубленная надвое голова, руки и кисти рук просто валяются отдельно. Отвратительная картинка, но, я уверен, такое случается постоянно. В последнее время я свел знакомство со многими полицейскими. Они всё фотографируют, вот только почти невозможно выпросить у них эти фотографии.

Когда вы приступили к серии «Смерть»?

Наверно, это началось с большого фото авиакатастрофы, на первой полосе в какой-то газете: «129 ПОГИБШИХ». Я тогда писал «Мэрилин». Я осознал, что все, что я делал, наверняка было Смертью. Это было на Рождество или в День труда – в праздничный день, и каждый раз, едва включаешь радио, оно говорит что-то вроде: «Четыре миллиона погибнут в автокатастрофах…» С этого началось. Но когда снова и снова видишь что-то ужасающее, оно вообще-то на тебя ничуть не действует.

Но вы продолжаете писать серию «Элизабет Тейлор».

Я начал ее давным-давно, когда она сильно болела и все говорили, что она скоро умрет. А теперь я их полностью переделываю, крашу ее губы и глаза в яркие цвета.

Моей следующей серией будут порнографические картины. Они будут выглядеть как пустые холсты; а когда включишь ультрафиолетовый свет, то увидишь их – большие груди и… Если зайдет полицейский, можно будет просто выключить лампы или включить обычное освещение, – «Как вы можете говорить, что это порнография?» Но с этими картинами я пока только практикуюсь. Сегал сделал скульптуру: двое занимаются любовью, но потом разрубил ее на мелкие куски – наверно, решил, что для искусства она слишком порнушная. На самом деле она была очень красивая, пожалуй, даже чуть-чуть слишком хороша, а может, Сегал думает, что искусство нуждается в защите. Когда читаешь Жана Жене, весь горишь, и поэтому некоторые говорят: «Это не искусство». А мне это нравится, так как заставляет забыть про стиль и все такое прочее; на самом деле стиль вообще неважен.