Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Вскоре рано утром кроме редакторов начали приезжать и переводчики — появился и английский вариант — «Daily glasnost». Месяца через три открыл свое агентство и Александр Подрабинек при «Экспресс-хронике». В эти годы он, как правило, повторял все мои действия, но с опозданием на два-три месяца. Иногда «Экспресс-хроника» разражалась странными статьями с бранью в адрес Сахарова или меня. Мне тоже то и дело в восемьдесят седьмом году кто-нибудь советовал выступить с критикой Андрея Дмитриевича:

— Как ужасно, что он постоянно хвалит Горбачева.

Я на это, как правило, отвечал, что Андрей Дмитриевич, как и полагается приличному человеку, доверяет словам другого до тех пор пока не убеждается, что верить ему нельзя. У меня есть журнал, агентство, много информации о том, что в действительности происходит в стране и потому я не доверяю официальным заявлениям. Когда у Сахарова будут для этого основания, он тоже, вероятно, изменит свое отношение к Горбачеву, что и произошло в действительности. На статьи Саши Подрабинека я, как и Андрей Дмитриевич, не отвечал — мало ли было разных статей, да и другие, кажется, не обращали большого внимания.

Тем более, что и никакого времени на это не было — за окнами бушевали восемьдесят седьмой — восемьдесят восьмой годы. Главным было добиться освобождения тех, кто еще был в тюрьмах. В конце мая должен был закончиться трехлетний срок заключения у литературоведа и архивиста Александра Богословского, с которым я был дружен еще с шестидесятых годов. Переносил он лагерь очень тяжело, как всегда «кураторы» из КГБ пытались этим воспользоваться, шантажировали получением нового срока (тогда это было вполне реально), пытались склонить к сотрудничеству. Его жена Альбина — крестная мать моего сына — Тимоши, близкий наш с женой друг, была в ужасе, отчаянии. Но в Москву должен был приехать с визитом Ширак, как все западные политики, он считал необходимым дать то ли обед то ли завтрак диссидентам и очаровательная Сильвия де Брюшар — первый секретарь посольства, советовалась со мной кого на встречу с Шираком пригласить. Я рассказал о положении Александра Николаевича и попросил пригласить Альбину Митрофановну. Что и было сделано. Альбина получила приглашение и ее муж тут же без всяких разговоров был освобожден за несколько дней до окончания срока, посажен в поезд так, чтобы успел к обеду в посольстве и даже снабжен деньгами на покупку одежды, чтобы выглядеть чуть менее истерзанным.

В Москву, в первую очередь в «Гласность», часто приезжал Звиад Гамсахурдия, привозил материалы, предлагал собственные проекты. Иногда его просьбы были совершенно неприемлемы: скажем, он просил рекламировать книги его отца — известного грузинского писателя, с тем, чтобы они опять начали переиздаваться, а он поделится гонорарами с «Гласностью». Коммерческих предложений мы получали довольно много, но в эти игры никогда не играли.

Однажды он приехал вместе с замечательным мощным красавцем и своим другом Мерабом Коставой и мне пришлось напечатать «Заявление» Мераба. Было неудобно объяснять, что печатать их текст не стоит — он ставит их в глупое положение. Дело было в том, что когда оба были арестованы в Тбилиси, Мераб со своим прямым и героическим характером ни на какие сделки со следователями не пошел, запугать себя не дал, получил свой срок лагерей и очень достойно его отсидел. А Звиад сломался, довольно скоро за его подписью появилась статья в тбилисской газете и, кажется, он даже выступил по телевидению с рассказом о том, как агенты ЦРУ заставили его оклеветать родную цветущую Грузию и весь советский народ в целом. Пакость заключалась еще и в том, что он дал показания о двух французских журналистах, которые перевезли его рукописи заграницу и тем, конечно, было отказано в аккредитации и они были высланы из СССР. Иностранных журналистов, кроме Звиада, не сдавал никто даже из каявшихся («покаянцев») советских диссидентов.

Дело было в том, что вопреки оголтелым крикам советской печати о том, что все иностранные журналисты — шпионы и только и живут возможностью оклеветать СССР и разжечь недовольство в стране, на самом деле почти никто из журналистов диссидентам не помогал. Во-первых, многие из них были или куплены с потрохами вроде Стивенса, или были просто агентами КГБ вроде Виктора Луи. Во-вторых, существовал (особенно убедительный в трудных советских условиях) журналистский принцип — ты должен описывать события, а не принимать в них участие. Да, и вообще три года ты в Москве, потом в Бирме, потом в Аргентине — пусть аборигены сами решают свои дела. Наконец, из СССР неукоснительно высылали всех журналистов, замеченных в нежелательных связях. И кроме нескольких американских газет и журналов («Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост») ни одна из редакций не поддерживала высланных журналистов. Если тебя выслали, значит ты не сумел правильно вести себя в стране, куда тебя послали, значит ты недостаточно хороший журналист и за этим зачастую следовал серьезный ущерб в карьере. И иностранные журналисты, вполне завися в СССР от КГБ, предпочитали не рисковать. Заложить французов, которые, слава Богу, что вообще знают, где находится Грузия, а тут еще захотели тебе помочь, было уж совсем недостойным.

Но Мераб, со стоящим у него за спиной Звиадом положил мне на стол заявление о том, что «покаяние» Звиада было их совместным продуманным решением, нужда в котором объяснялась необходимостью сохранения демократического движения в Грузии. Со времени «покаяния» Звиада прошло уже много лет, почти все о нем забыли, да и вообще относились к таким вещам довольно спокойно — не все в силах выдержать тюрьму и нельзя этого требовать от человека. Но отказать Мерабу в публикации я не мог и заявление появилось в седьмом номере «Гласности».

Лара Богораз по этому поводу усмехнувшись сказала:

— Это как в грузинском анекдоте. Во время застолья кто-то пукнул. За столом было много людей, говорили, шумели, кто-то сидевший рядом это услышал, большинство — нет. Но тамада, встал во главе стола и благородно воскликнул: «Мы все клянемся, что считаем пук нашего дорогого друга Гиви небывшим».

Но пока еще Гамсахурдия среди многих других привез документы о судьбе турок-месхетинцев и о созданном в Тбилиси «Обществе Ильи Чавчавадзе».

Турки-месхетинцы на самом деле были этническими грузинами, за годы турецкого владычества, принявшими ислам. Их, как и крымских татар, в сорок четвертом году выселили в Среднюю Азию, как пособников фашистам, что было уже совсем бредом — немецких войск в тех районах Закавказья и близко не было и никакой помощи ни теоретически, ни практически оказывать немцам они не хотели и не могли. Высланы они, по-видимому, были как и другие мусульманские народы Кавказа и Крыма в связи с тем, что у Сталина были послевоенные глобальные захватнические планы не только в отношении Европы, но и в отношении Ирана и Турции, а потому на всякий случай очищался тыл для советских армий. Так или иначе, месхетинцы хотели вернуться домой, но в плане хрущевской реабилитации народов были забыты и теперь требовали справедливости. Месхетинцы были гораздо малочисленнее и, может быть, менее активны, чем крымские татары, судьбой которых «Гласность» была занята с первого дня, но было ясно, что это тоже изувеченные советской властью люди.