Александр Севастьянов - Дело Тихонова-Хасис

Понятно, что никакой симпатии у русских патриотов Маркелов вызывать не мог. Кажется, чего жалеть такого общественного деятеля, почему бы его и не убить, исходя из той позиции, которую он занимал по отношению к нашему народу и нашему государству? Разве он не открытый враг? С точки зрения русского национал-патриота, разумеется?

Однако вот какое дело. Взгляды Маркелова не ограничивались национальной сферой, а выражались (и даже более ярко) еще и в социальной. А вот здесь они полностью совпадали со взглядами русских национал-социалистов, к каковым принадлежал и Никита Тихонов. Да, пожалуй, и просто всех националистов как таковых. Ярая, брызжущая ненависть к либералам-ельцинистам, «реформаторам» России гайдаровско-чубайсовского призыва, к ворам-олигархам, к хапугам-чиновникам, к бандократии — переполняла Маркелова и роднила его с адептами русской национальной революции, ставила с ними плечом к плечу. Несмотря на диаметрально противоположное отношение к национальному вопросу. Такая вот диалектика. Эти убеждения были выношенными, ведь в страшный день 4 октября 1993 года Стас в Останкино оказывал первую помощь и вытаскивал из-под огня пострадавших противников Ельцина…

Можно ли при этих обстоятельствах однозначно утверждать, что у русского национал-социалиста Никиты Тихонова имелись такие уж необходимые основания идейного порядка для того, чтобы возненавидеть Станислава Маркелова с силой, доводящей до убийства? Нет, я бы так не сказал.

По ходу чтения мне бросилось в глаза еще кое-что. Левые взгляды и соответствующая правозащитная практика привели Маркелова прямо… к оправданию террора. Адвокат не случайно записал в политзаключенные леваков, отличившихся взрывами и иными подобными проделками: членов НБП, НБФ, АКМ. И резюмировал: «Представители этих групп — НРА (Новая Революционная Альтернатива) и других — получили значительные сроки лишения свободы. И здесь есть прямой аналог с западным опытом, потому что террористическая волна на Западе тоже поднялась не сразу. Сначала проводят карнавальные акции, акции бутафорского терроризма, а когда власть в ответ применяет отнюдь не бутафорские карательные меры, приходит понимание адекватной реакции… Я думаю, что до конца 90-х годов нас могла бы ожидать волна левого терроризма, так как никаких других легальных способов проявления оппозиционности, в первую очередь у молодежи, попросту не было… Даже короткий обзор положения политзаключенных в современной России дает основание предполагать дальнейший рост этой категории заключенных. К такому выводу нельзя не прийти, потому что есть причины для радикализации политизированных общественных течений, любая протестная активность выдавливается из поля легальной политики, а понимание официальных политических процессов как предопределенных властями, на которые невозможно повлиять лишь законными методами, все больше укрепляется» [32].

Еще далеким летом 1994 года Маркелов стал активистом Левого исторического клуба, вел репортажи с его заседаний для Бюллетеня Левого Информцентра. К примеру, 24–25.03.95 г. клуб организовал конференцию «Индивидуальный террор в России в конце XIX — начале XX века», и Стас репортировал: «Профессор из Израиля Л. Прайсман отстаивал точку зрения, что индивидуальный террор недопустим, а допустим только государственный террор. С ним резко полемизировали Г. Кан, анархист из Днепропетровска А. Дубовик и др. Один из членов ЛИК сказал, что лучше бомбы и кинжал, чем танки и самолеты. В последнем слове ведущий — Я. Леонтьев попытался обосновать индивидуальный террор с точки зрения этического социализма, когда в условиях диктатуры невозможны другие методы борьбы, и личность берет на себя персональную ответственность за теракт» [33].

Видимо, эти соображения крепко запали в ум будущего адвоката. Характерным признанием на этот счет поделился его друг, преподаватель МГПУ им. Ленина, философ-анархист Федор Рябов. Он указывает, что Маркелов под конец «устал играть по правилам игры, которые нарушаются всеми другими игроками, устал играть в “законность” и ”правосудие” в стране тотального и циничного насилия. Мне кажется, этот пацифист и левый демократ был близок к тому, чтобы перейти к отнюдь не эсдековским и отнюдь не пацифистским правилам игры. Сама жуть жизни толкала его к признанию прямого действия и нелегальных форм борьбы. Последние его статьи и выступления прямо говорят об этом. Смерть остановила его на самой грани» [34]. А если бы не остановила?

Подумалось, в свете всего сказанного: признал бы Маркелов политзаключенными севших за свои политические убеждения на максимальные сроки Никиту Тихонова и Евгению Хасис? Отнесся бы к ним с таким же пониманием? Оправдал бы морально? Или то, что допустимо и оправдано для левых, недопустимо для националистов?

Выбор объекта покушения, в свете того, что мы знаем о личности убитого, чрезвычайно смущает меня как исследователя и не дает покоя. Слишком многое здесь не сходится. Чем больше я вникал в обстоятельства дела, в характеристики фигурантов, тем больше понимал, что Никита Тихонов не мог иметь никаких оснований для убийства Станислава Маркелова. И что неведомый убийца руководствовался совсем не теми мотивами, которые выставило на первый план обвинение.

Общеизвестно, что для террористов выбор жертвы всегда в определяющей степени определяется возможностями последующего пиара, общественного резонанса. С этой точки зрения убийство адвоката Станислава Маркелова было огромной, ничем не объяснимой ошибкой, если приписывать этот акт русским националистам. Тому есть три основания.

Во-первых. Несмотря на наличие в его происхождении польских и мордовских корней, Маркелов не слыл и не воспринимался обществом как нерусский. Следовательно, не вызывал у русского большинства внутреннего отторжения на инстинктивном уровне, самом глубоком и всеопределяющем. Даже несмотря на то, что вся его адвокатская деятельность имела вектор, противоположный национально-патриотическому. Пусть он идеологически и политически «чужой» для большинства русских, но национально-то «свой», а это сразу ставит мощный барьер взаимонепонимания и даже отторжения между террористами и обществом.

Будь Маркелов представителем «кавказской национальности» или евреем, его убийство в современном российском обществе, поневоле пропитавшемся, давно и глубоко, ксенофобскими мотивами, воспринималось бы совершенно по-другому, могло бы иметь резонанс позитивного оттенка. И сами террористы (истинные или мнимые) оценивались бы обществом совсем иначе.

Налицо принципиальная ошибка. Это сверхважный момент, начисто упущенный террористами. И уже это одно заставляет вновь усомниться: террористами ли?