Виктор Шкловский - Собрание сочинений. Том 1. Революция

Сюжет «Зависти» Олеши не реалистичен. Он случаен. Произведение построено не по его закону. Поэтому конец «Зависти» распадается.

Это сюжет Вельтмана, а не сюжет Гоголя.

Онегинская строфа арифметически сложна, чрезвычайно сложна хотя бы последовательностью рифм. Но онегинская строфа при помощи хода рифм ведет последовательность мысли, порядок рифм связан сюжетом строфы одним движением. Строфа не оформляет, а строит. Пушкинская строка и пушкинская строфа состоят из мысли. Фразы, а не стопы ее составляют. Ее формы — это закон ее построения, и пушкинскую строфу можно и нужно назвать простой.

Прост в лучших вещах Маяковский. В его стихах движется не скованная интонация, она свободна потому, что создана со строкой одним дыханием — мыслью. Его голос прост. Подражатели не просты. «Эхо не есть голос, хотя и похоже на голос, ибо оно не двигнуто теми же устами». Так писал Гоголь.

Александр Блок был высок ростом, голубоглаз, светловолос. Он говорил всегда тихим и спокойным голосом. Он читал стихи так, как будто видел их перед собой написанными, но не очень крупно. Читал внимательно, как будто не зная еще содержания следующих строчек, прочитывал, а не читал.

В первые дни войны 1914 года я встретился с Блоком на улице. Мы ходили долго, говорили о том, что идет война, что она будет жестока, долга и что она втягивает нас. Блок читал вести о войне так, как читал стихи. Он оставался поэтом, лириком, поэтом известным и любимым немногими. Те, кто любил его, не ощущали будущее так, как он.

Беседу с Блоком во время Октябрьской революции записал Маяковский. Горели костры. Блок говорил о революции и одновременно о том, что сгорел в деревне его дом с большой библиотекой.

Но поэтический голос Блока изменился в революции. Было написано стихотворение «Скифы». Написал Блок поэму «Двенадцать», самую сильную из всех вещей, когда бы то ни было им созданных.

Прежде Блок ходил по городу, заходил в трактиры, смотрел на людей, оглушающих себя водкой и пивом, смотрел на пьяниц с глазами кроликов. Его прогулки были прогулками по чужому городу. Он — отдельно, город — отдельно. Содержанием стихов был рассказ о том, что город непохож на поэта.

Перед последней поэмой Блок ходил по городу с другим настроением. Дело для него было не в сгоревшем доме.

Дело в городе, ветре, который над ним дует, дело в истории.

Блок жил и перерешал для себя большие вопросы. Он думал о том, что большинство его знакомых стали правыми эсерами, что они ждали полуреволюции и стали контрреволюционерами, как только пришла революция полная. Он думал в своей пьесе «Катилина» о том, что спор Цицерона с Катилиной надо решить в пользу Катилины, что надо пересмотреть все прошлое.

«Двенадцать» — поэма всем известная. Блок никогда не читал ее сам. Он мог ее слушать, но голоса для того, чтобы прочесть то, что сам написал, Блок не имел. Поэма «Двенадцать» оказалась очень большим грузом. Он поднял груз, донес его, но надорвался. Он кончил свою длинную литературную дорогу подъемом. Но это был конец жизни. Блок продолжал писать прозу, думал о будущем, оставался спокойным.

Я видел его еще раз. Это была одна из последних встреч. Кажется, это было первого мая, когда на миноносцах, стоящих у моста Революции, был поднят красный флаг, когда украшенная колонна на Дворцовой площади казалась переломленной. Над городом стояло большое солнце; фабрики не работали, и дым не подымался из труб. Солнце стояло в большом пустом воздухе. Трава была не топтана. Город был пуст, — люди ушли на демонстрацию.

Блок говорил о Шекспире, о «Короле Лире». Для него главным вопросом был вопрос о культурном наследии. Он работал в театре, говорил с актерами, любил поэзию Маяковского.

Тогда существовали люди, думающие, что новый человек не будет даже думать, что мысль — это несчастье прошлого. «Новый человек», — думали они, — должен был просто самотеком «вытечь» из новых условий.

История казалась им книгой лжи и штрафным журналом.

Блок в странном конце «Двенадцати» (он сам удивлялся ему) хотел по-своему выразить то, что история продолжается, что новый человек имеет все богатство ее.

У Маяковского революция не пересекала жизнь. Она дала ему интонацию, широту и окраску голоса. Она пришла для него ожиданно, как восход солнца.

До революции Маяковский проталкивался в литературу. Его одаренность была видна сразу. Газеты говорили о его трагической маске, о могучем голосе, но все время не признавали поступь Маяковского. А он был груб, он наступал. Буржуазные газеты знали, знала кадетская «Речь», во имя чего наступает Маяковский. Они скоро поняли, что к нему не приложим обычный способ обуздывания талантливого человека.

Талантливый человек входил в литературу с протестом. Когда-то к Наполеону вбежала прусская королева.

— Милосердие, император, — сказала она, — милосердие.

— Садитесь, — ответил Наполеон.

В мемуарах он записал: «Я сказал ей садитесь потому, что сидящая женщина не может быть патетична».

Так обращались до революции с молодежью.

Говорили, — садитесь, вот вам место в наших журналах, вот вам благосклонная рецензия, будьте как все.

Маяковский прошел жизнь, не садясь. Он ощутил историю и во имя ее пересоздал стих.

Дальше шли стихи: «В кровавом венце революций грядет 16-й год». Он ошибся только на год.

Маяковский вошел в революцию, как человек, который ждал ее прихода.

Пушкин в конце жизни занялся исследованием русского стиха, ссылался на Тредьяковского, Радищева, Востокова, говорил, что нужно стих приблизить к народному.

Вопросы о реформе стиха подымались в России обычно людьми революционно настроенными. Так говорил об этом Пушкин, который указывал, что реформаторство Радищева в стихе связано с его неуклонной революционностью. Русский стих, которым созданы великие произведения, вырастая, все еще не мог преодолеть наложенных на него когда-то правил, из которых он вырос.

Почувствовал другой стих Блок, но решил новый русский стих Маяковский, решил просто, не думая об этом.

Революция развязала его именно потому, что у нее были свои задачи и лозунги, у нее были слова, которых нельзя было изменять, которые должны были лечь в стих.

Так Маяковский, ставший поэтом революции, пересоздал русское стихосложение. Он писал в Роста, он писал рекламы, он писал поэмы, возвращаясь к ним с опытом агитационного стиха.

Не всегда у великого поэта есть великие соседи.