Виктор Шкловский - Собрание сочинений. Том 1. Революция

Дается спор дворянства с купечеством, причем не хватает ситуаций, не хватает реплик, и сцена строится методами «Синей блузы» [603].

Эпоху же дают музыкальными ящиками, трубками, повозками. Произведение теряет ценность, в мастерски построенном спектакле появляется плохо сделанная роль служанки.

Начинается ковырянье в носу, чесанье задов, как маскировка эстетического лака вещи.

Вы знаете, как двигается паровоз в снегу?

Инерция разгона, сила машин могут отодвинуть снег грудью паровоза, но снег уплотняется — и наконец движение невозможно.

Мы остановились потому, что в искусстве искали для себя отдельных кварталов с собственными законами.

Я хотел жить у себя дома в искусстве, с самим собою, с вещами и с веселыми уродами.

Искусство хитрило со мной, оно подсовывало мне факты, анализируя которые, мы получали стройную систему.

Так, у Герцена один губернатор временно замещал и место председателя палаты, и своего врага.

Он продолжал писать председателю палаты ядовитые письма и сам на них отвечал.

Мир ограничивался.

Охлопков мечтал о сценарии, в котором бы кто-нибудь ездил на жирафе. Жирафа — это трюк на один раз.

Так как все равно что снимать и все равно что ставить, то легче всего двигаться по чужому, прежде созданному произведению. Старый сюжет тут играет роль честертоновской конторы по доставлению случайностей скучающим, состоятельным гражданам Англии.

Старый материал пьесы начинает переделываться, возвращается к черновикам.

Тридцать тысяч курьеров, которые отыскивали Хлестакова, заменяются каким-нибудь другим числом, взятым из черновика.

Все диалоги превращаются в монологи, появляются неговорящие герои, разрушаются форма произведения и смысл его.

Способный режиссер И. Савченко снял картину «Гармонь».

Про эту картину можно много не говорить, тов. Савченко — человек талантливый. Про его первую картину можно промолчать.

«Гармонь» была веселая картина, хотя и растянутая.

Объявили, что это новый жанр, советская оперетта.

Савченко взял новую тему, которая называется «Месяц май».

Тема вещи: женщину принуждают к аборту.

Женщина — рекордсмен, муж ее — тренер. Идет вопрос о том, чего она должна добиваться: ребенка или мирового рекорда?

Можно ли пожертвовать ребенком для мирового рекорда?

К этой ленте Савченко прикладывает методы оперетты.

Он не смотрит, что он делает.

Он не понимает, что аборт — не тема для оперетты.

Люди поют и декламируют о том, о чем обыкновенно они шепчутся.

Лента делается с примитивностью опереточного сюжета, подкрепленного голым тематизмом «Синей блузы».

Молодые ребята, прямо с купанья, толпой, бегут к женщине и посреди площади кричат, требуя, чтобы она сделала аборт.

Им отвечают криком женщины с балкона.

Женщины некрасивые, ребята злые, все неверно, придумано.

И художник очень нелегко и совсем не сразу понял, в чем его ошибка.

Мы знаем старую культуру. Но мы не были ее наследниками, мы ее пародировали, чтобы ее увидать.

Дело не в том, чтобы вырезать из картин отдельные кадры. Дело в том, чтобы увидеть новый мир.

«Чапаев» — вещь связная и нетрадиционная, вещь новая. В ней бывший партизан решает вопрос, кем должен быть командир, каким должен быть командир.

У «Чапаева» есть биография, есть прошлое. Я вижу, почему у него друг ветеринар, почему он сам знает военное дело.

Этот человек в движении.

Нужно не жертвовать умением, нужно перестраивать свое умение, увидать сегодняшний день, изображать его не подстановками.

Какой-то царь попросил, чтобы ему объяснили геометрию поскорее.

Ученый ему ответил, что в науке нет царского пути.

Нет льготного пути, входа по контрамаркам в новый мир для старых писателей.

Жертвы нет. Маяковский ошибался, когда думал, что нужно отказываться от имени, от личности.

Сейчас вся работа подписная.

Один из стахановцев говорил, что для того, чтобы понять, как нужно рубить уголь, нужно раскладывать слой так, как будто ты сам его складывал.

Сегодняшнее отношение к миру именно связное. Художественный метод расширился, вошел в быт.

Прошло то время, когда мы думали, что в искусстве можно работать искусством, делать золото из золота.

Мы начали борьбою со старым эстетическим искусством и попались на том, что создали другую эстетику, эстетику некрасивого, эксцентричного, но не реального.

Борьба с формализмом — это борьба за ощутимый мир, за метод как метод, а не метод как содержание искусства.

Эстетизм запирает человека, и он летает как муха внутри пустого графина.

Путь к новому простому искусству — путь наверх. Простое — сложно. Федотов говорил:

«Будет просто, когда сделаешь раз со сто».

Нужно начинать заново.

Удача есть.

В вещи Герасимова «Семеро смелых» — уже новый диалог.

Люди говорят для себя, а не для того чтобы двигался сюжет.

Лента, при всей условности, при всех детских ошибках сюжета, — новая для нас.

Но нужно изменять голос.

У Горького была статья.

Наступала на немцев французская рота, шла большая стрельба.

Спасаясь от смерти, люди легли.

Живые лежали среди мертвых.

Тогда начальник с французской верой в слово сказал:

Мертвые встаньте, родина приказывает!

Это та широта фразы, которую ценили даже во второстепенной французской литературе Горький и Менделеев.

Нам нужно освобождаться от формализма, от бытовой, сегодня уже не правдивой, фразы.

Нужно помнить о народной гордости великороссов, нужно не бояться показа удачи.

В быту фраза становится полноценнее, договореннее.

Гоголевская фраза, фраза гоголевского героя доведена до судорожных попыток схватить воздух перед попыткой говорить.

Зощенко спросил меня:

Что же делать? Как изменилась фраза синтаксически?

Я ответил ему:

Она договорилась, она литературнее прежней.

Я думаю, что когда Зощенко в своей «Голубой книге» расширяет горизонт до охвата мира, то ему не хватает второй гоголевской стихии, гоголевской тройки, гоголевского высокого разговора.

Гоголь понимал страну, понимал ее по-своему планово, понимал в огромном историческом развороте трагедию русского отставания.

Вот что писал Гоголь:

«Вот уже полтораста лет протекло с тех пор, как государь Петр I прочистил нам глаза чистилищем просвещения европейского, дал в руки нам все средства и орудия для дела, и до сих пор остаются так же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, так же бесприютно и неприветливо все вокруг нас, точно как будто бы мы до сих пор еще не у себя дома, не под родною нашею крышею, но где-то остановились бесприютно на проезжей дороге, и дышит нам от России не радушным, родным приемом братьев, но какою-то холодною, занесенною вьюгой почтовою станциею, где видится один ко всему равнодушный станционный смотритель с черствым ответом: „Нет лошадей!“ Отчего это? Кто виноват?»