Виктор Шкловский - Собрание сочинений. Том 1. Революция

У не работавшего. Белая, чистая, серебряная лохань картера, и погнувшийся коленчатый вал чуть посерее его, и шатуны, как руки, обхватившие изгибы вала ладонями подшипников. Руки-то руки, да строганные. А поршни, как гнилая вода, отливают в разный цвет, и кольца поршневые перекошены.

Перекошены поршневые кольца на поршне, а сам-то поршень задран.

Так грубо сорван металл не по-человечьи; так осколок снаряда, не понимая ничего, проводит полосу по человечьему телу.

И все заело, намертво заело. Запорота машина. Без смазки ехал.

Ударил по плечам сверху стыд. «Вот тебе и производственная пропаганда! Ведь пятьдесят в России только паровозов, только пятьдесят». И кавычки вокруг фразы неверно поставил. Вокруг всего рассказа нужно поставить кавычки. Стыдно так, как будто доктор меня осматривает, и сижу я голый на гинекологическом кресле, а справа-то весь «Дом искусств», а слева весь «Дом литераторов». Волосы по всему телу дыбом стоят от стыда.

Погубил я паровоз, без смазки поехал. И зачем сказал, что умею?

Приводят на суд — революционный. Подсудимый, говорят, зачем паровоз испортил?

Ни одного слова не могу придумать. Виноват, насквозь виноват.

Кровь моя и та виновата.

Но ведь нужно же что-нибудь сказать?

Решил проснуться. А стыдно просыпаться.

Ведь я в самом деле зарезал машину, не посмотрев на смазку. Не имею права просыпаться.

Как женщину обидел и бросил.

Разве можно так напутать, так обвиниться кругом, а потом убежать и проснуться?

Стыдно сказать, а все же проснулся.

Это стыд и выбросил меня.

Выплыл я из сна через потолок.

Жена рядом.

Не знает, как я виноват, и спит.

И потолок крепок надо мной, как костяной.

Как воздух дождем, пронизана жизнь иными жизнями, иными мирами.

Колесо вращается и пересекает другое колесо. Машина работает в другой машине.

Не может быть этого, а есть. Вы сами знаете.

Вкрученная в другой мир лежит и спит жена и не знает, как я провинился в третьем мире.

На странном ткацком станке ткут нашу жизнь. Не только вдоль и поперек натянуты в ней нити и не только вверх даже.

Когда ее снимут со станка, странную мы увидим вещь: не ткань и не нечто вроде моста, и не нечто вроде аэроплана, а колесо, работающее там, где уже работает под углом другое, и жизнь, пронзенную другими жизнями, как воздух дождем.

Может быть, наша жизнь сама, как дождь, пронзает другую.

Крепок надо мной потолок.

Я выскочил из «оттуда» не весь. Может быть, я остался там.

Я там, а здесь ходит мое пальто и мои валенки, и, оттого, мне в них так просторно.

Меня тошнит от этого. Тянет.

И это не правда, что я здесь и что послезавтра меня пригласят редактировать юмористический журнал «Свободный труп».

Вчера на улице Володарского, возле дома 46, недалеко от Бассейной, вечером, я встретил свое пальто и валенки.

Они танцевали чечетку.

Довольно сдержанно.

Но, как неконструктивно: чечетку в валенках.

Это не логично.

Чечетку надо выстукивать.

Я знаю, почему они, снявшись с меня, как я снимаю с себя ответственность за рассказ, не танцевали канкан.

Они (пальто и два валенка) боялись показать, что у них нет коленей.

Стоял перед ними и смотрел.

Как, должно быть, мучается «я», брошенное мною во сне.

Тут вылез черт в полной святочной форме и стал смотреть на меня и на мое пальто вместе.

Но черт попал сюда случайно. Он забежал из рассказа Ремизова. Я не отвечаю за его действия.

Мое пальто все же похоже на меня. Оно, например, может танцевать, хотя и скверно, но не может стоять на рукавах, воротником вниз, и, поэтому, Сергей Радлов не примет его в театр «Народная комедия».

Потолок крепок.

Не нужно убивать меня из жалости. Я не так страдаю; так путешественник, увидев в пустыне человека, засунувшего себе ногу в рот, сказал ему: «Зачем ты ешь свою ногу?»

А тот ответил: «Я не ем ее, а мою».

Не убивайте меня — берегите тару.

Не держи меня за эти… я не знаю, как называются… не держи меня за руки.

Ты думаешь, что я хочу выплыть?

Ты не хочешь, жена, чтобы я тебя бросил?

А сама зачем уходишь от меня в свой собственный сон?

В небе кривятся задранные поршневые кольца.

Нет смазки на дне Петербурга.

Крепко держат стоганые лапы изогнувшийся от усилия вырваться коленчатый вал.

Потолок крепок.

Пусти мои руки, я не выплыву, я только напишу новогодний рассказ.

Какое странное дело — газета.

Вообще организация человеческих душ, не отдельной души внутри ее, а строй душ, ранжир их — дело странное.

На углу Невы и канала, отчеркивающего крепость от Петроградской стороны, или на углу канала, которым Нева прихватывает крепость к себе…

Это один и тот же угол.

Два слова о крепости: когда пишешь о ней, то шпиль ее так врезается в память и столько воспоминаний кругом, со всех сторон, бегут вокруг него, как дорога на Джульфу вокруг Арарата, что хочется написать это слово петропавловская снизу вверх, шпилем.

Но я не напишу.

Мне, например, хочется когда-нибудь напечатать статью наискосок газеты, и, кажется, причиной здесь не одна архитектура…

Теперь, определив место, я могу сказать, что именно в этом месте (на углу канала) стоит плохо сделанная гора, с двумя вершинами.

С четырех до двенадцати гора работает.

По ней бегут вагонетки; их, кажется, две; я часто вижу две сразу, когда смотрю на гору с Дворцового или Биржевого моста.

Вагонетки в день делают определенное количество концов, и определенное количество раз срываются и летят они вниз по крутому скату.

Замирает сердце.

И назначенное строителем горы число раз кричат люди в вагонетке:

— А-а-а… ах!.. а-а-а-а-ах!

Это фабрика визга.

О, дорогие товарищи по газетам всего мира, какое страшное дело — газета.

Какое страшное дело — организация душ.

Мы будем писать в разное время; у нас замрет сердце.

Я не хочу клеветать на сердце.

Вместе выйдут наши статьи, и мы закричим все разом:

— Я хочу разбить строй.

Пришлось мне ехать из Украины в Россию с военнопленными. Год это был, кажется, 1918-й.

Я не провожал военнопленных, — я ехал с ними, так же одетыми, и тоже, как и им, мне было холодно.

Я пробирался в Россию.

Неодетые, в деревянных башмаках, мерзли мы на полу теплушек с выломанными печами.

Навстречу шли доверху набитые мукой поезда немцев, очищающих Украину.

Немцы шли организованно и отнимали от нас паровозы.

Мы мерзли в поездах, брошенных среди дороги.

Мы шли пешком, закутанные в тряпье, по шпалам и стучали по шпалам своими сапогами, деревом по дереву.

Мы шли «ночью». Петлюровцы, немцы, большевики пропускали нас через границы.