Виктор Шкловский - Собрание сочинений. Том 1. Революция

Мы шли отдельные, как течение среди моря.

Холодное течение.

Утром мы будили друг друга, но не всех можно было разбудить.

Мы ехали через Россию.

С нами вместе, в одних поездах, на платформах шли гробы.

На гробах было написано черными буквами: «Гробы обратно».

Хоронили у Курска в «горелом лесу».

И я шел вместе со всеми, я умею терять себя в толпе и не чувствовать себя несчастным отдельно.

Вот что я вспомнил, когда услыхал о том, что Поволжье пошло, оставив горелые поля, пошло, кто на север, кто на юг, а кто и к индийскому царю.

Ломится дух.

Разбиты мы в щепки, вдребезги.

Не нами строится жизнь.

Я так растерялся, что если перекину ногу через ногу, то не знаю, которая из них правая, которая левая.

Мы как род баронов в пьесе «Тот» Андреева [263], — представители этого рода все импотенты, а род продолжается.

Каждое утро встает кто-то с моей постели и влезает в мои брюки и замечает, что они ему коротки.

Но тот ли же это самый человек — я не знаю.

Теперь лежу свинцовой мягкой трубой под землей.

Бежит вода через меня.

Неужели кусок времени, пробегающий сквозь меня, как канат сквозь ноздрю (клюз) парохода, — я.

Потерял я себя.

Это отрывок из пьесы. Пьеса не пойдет.

Как сбитый с ног боксер, лежу на песке и чувствую телом шершавый холод.

Кто-то считает надо мной секунды. Раз… два… три… четыре… Если я не встану на «десять» — я побежден.

Слыхал в вагоне для военнопленных.

Некоторые наши солдаты так тосковали в плену, что уже не мылись, покрывались вшами и даже переставали говорить.

Немцы безжалостны, они приказывали оттирать таких людей крепкими щетками и мыть холодной водой.

Граждане, нельзя смеяться.

Граждане, нельзя плакать.

Нужно почувствовать свою связь с государством.

Нужно вернуть себе волю к жизни.

Как поезд Джульфинской дороги все бежит вокруг Арарата, как камень, кружась на нитке, не может уйти от нее, как Нева от Петербурга, не могу уйти я от России.

Не правду, нет. Не всю правду. Не четверть правды даже.

Не смею говорить, чтобы не проснулась душа, я усыпил ее и покрыл книгой, чтобы она ничего не слыхала.

У Николаевского вокзала надгробная плита… Глиняная лошадь стоит, расставив ноги, стоит под глиняным задом глиняного городового. И оба они из бронзы [265]. Над ними деревянная будка «Памятник свободы» и четыре высоких мачты на углах. «Зефира трехсотого» предлагают мальчишки, а когда милиционеры с ружьями приходят, чтобы поймать их и отвезти в детоприемник и там спасти их душу, кричат мальчишки «стрема» и свистят профессионально… разбегаются… бегут к «Памятнику свободы».

Потом отсиживаются в этом странном месте — в пустоте под досками между царем и революцией.

Когда же пастыри с винтовками не ищут блудных овец, то дети, как на «гигантских шагах», катаются на длинных веревках, висящих с мачты по углам.

Мне жаль, что я не прежний, не веселый, я взял бы кисть и черную краску и написал бы на этом деревянном кубе-убежище петербургских Гаврошей:

У Биржевого моста, на узких плотах, целый день по воде ездят люди и щупают баграми дно, ища на нем дрова, затонувшие с прошлых лет.

Так человек, не имеющий обеда, чистит зубы зубочисткой.

На мостах ловят рыбу. Один стоит и закидывает удочку, человек десять смотрят. Клюет редко.

Сиг эмигрировал. Он оптировался в эстонцы.

Ловят маленьких рыбок.

Когда Невский был Невским, этих рыбок звали колюшками, я не знаю, как их зовут сейчас, когда Невский — проспект 25 Октября.

На Гончарной, 14, разъехался и рухнул дом. Четырехэтажный. Подмыло водой в подвале. Он осел, как шапокляк.

Я никогда не видел шапокляков.

Единственная дымящая над Петербургом труба — водокачка.

Качает водокачка и днем, и ночью воду из Невы, текут в подвалах лопнувшие трубы, и вода подмывает фундамент.

Пахнет в Петербурге простором и морем.

Зелена трава на улицах.

Кругом города огороды… верстами идут…

Все, кто не хотят умереть, копают землю.

А хотят умереть не все.

Разогородился город.

На углу Введенской и Кронверкского пашут.

Вместо сожженных заборов и домов новые построены заборы — из ржавого, старого железа — новые заборы.

Места разобранных на топку домов похожи на поля Финляндии, так же как там камни, здесь собраны в кучи кирпичи и битые горшки клозетов, и из кирпичей сложены, как вокруг финляндских полей, заборы. Но больше всего новых заборов из старого железа.

На улицах открыли кофейни. В стеклах видны: булки, балыки, сахар.

Сперва стояли и смотрели в окно.

Теперь ходят мимо.

В Летнем саду (в пруду) и в Мойке (у Марсового поля) купаются. Больше дети.

Липы сада огромны.

Потерянный и возвращенный рай.

Не всю правду, не четверть правды даже. Я не хочу вспоминать.

Какая странная страна.

Где каждый сам себе транспорт, каждый огородник и каждый сам себе делает сапоги.

В Казани в трамваи впрягают верблюдов.

Страна электрификации и Робинзонов.

Сидел и смеялся.

Потому что есть сказка.

Некий царь был могуч. Тысяча верблюдов возила его кухню, и другая тысяча — припасы для кухни, и третья тысяча — поваров.

Была война, и разбили царя.

Сидел он в плену, в крепких оковах.

Ел из котелка.

Бежала мимо собака, сбила котелок, запуталась сама в дужке и унесла котелок на себе.

Царь засмеялся.

Спросила стража:

— Почему ты смеешься?

Царь сказал:

— Тысяча верблюдов возила мою кухню, и другая тысяча возила припасы для нее, и третья тысяча возила поваров. А сейчас одна собака на хвосте унесла мою кухню.

Сидел и смеялся.

В 1917 году я хотел счастья для России, в 1918 году я хотел счастья для всего мира, меньшего не брал. Сейчас я хочу одного: самому вернуться в Россию.

Здесь конец хода коня.

Конь поворачивает голову и смеется.

Я всегда удивляюсь, когда слышу о намерении поставить памятник русской революции. Кажется, революция еще не умерла. Как-то странен прижизненный памятник развивающемуся действию.

Во всяком случае, революции никто не забыл. Одни ее делали сами и делают и сейчас, другие помнят ее так, как помнят межи своих полей крестьянские ребятишки, которых «для памяти» отец всегда сек на этих самых межах.

Революции памятника не нужно. Это слишком ничтожный, не ответственный знак для обозначения того, что перевернуло всю жизнь.