Виктор Шкловский - Собрание сочинений. Том 1. Революция

Может быть, памятник нужен скульпторам. Я был на выставке в память Великой Революции и, конечно, не стал бы писать об этом художественно-пустом месте, если бы не то, что участники ее собираются издать альбом своих произведений и, следовательно, не раскаиваются. С другой стороны, ведь возможно все, даже появление премированных проектов уже в виде памятников на улицах.

Поэтому я принужден писать. Еще никогда не приходилось мне видеть столько плохих вне всякого искусства стоящих вещей, как на этой выставке. Недаром квалифицированная часть жюри отказалась от суда и умыла руки. Но премии присуждены и над нами висит грозная опасность осуществления проектов.

Кроме работы Синайского [266], который все же скульптор, все вещи прямо ошеломляют.

Голые, «на узнавание» слепленные натурщики, составленные из наизусть сделанных частей, одеты в шлемы, держат щиты с гербами Республики и почему-то должны вызывать мысль о революции.

И на этих скульптурах висят объяснения, льстивые и навязчивые, как зазыванья.

Ходишь и не знаешь: драться или плакать. И, главное, эти люди чему-то учились, кого-то передразнивают. Они также лепят планами, они кладут краску, тоже перенимая манеру чуть ли не Филонова.

Трупы имитируют живых.

Я не могу отделаться от воспоминания о двух пластилиновых трупах, которые с выпученными глазами выползают из полукруглой дыры, с трудом стоя на подгибающихся ногах. Кажется, первая премия. Дыра как раз такой вышины, чтобы эти трупы могли влезть в нее стоя. Называется она Триумфальной аркой.

А дальше барельефы и медали, чуть ли не Александровские, только очень плохие. Забавно, что товарищ Курилко [267]выставил гравюру, изображающую, очевидно, мировую революцию: она же может пригодиться (как и все произведения на выставке) и ко всякому иному случаю и во всяком месте земного шара.

Под этой гравюрой пояснения на латинском языке. Еще остроумнее были бы несколько санскритских примечаний. Я не думаю, чтобы художники выставки в память революции были бы исключительно бездарны. Я думаю, что они ординарно бездарны.

Но их подкосила тема.

Неверно было само задание выставки. Ведь все такие задания основаны на предпосылке, что новый политический и экономический строй создаст новые формы искусства, в которых и выразит себя.

Если бы это было так, то, несомненно, мы имели бы сперва пролетарскую революцию, а потом пролетарское искусство.

Сейчас же пролетарскую революцию приходится заказывать [268].

И это не случайность.

Конечно, уже скоро тысячу лет все время находят тесную и непосредственную связь между искусством страны и ее бытом. Но ведь более четырех тысяч лет находили такую же связь между движениями звезд и судьбой человека астрологи и все же такой зависимости не существует. Изменение форм искусства не результат изменения жизни, оно результат изменения литературной традиции, накопление художественных приемов и, главное, обновление их. Между прочим, таково мнение Брюнетьера.

Все, например, указания Рыбникова о влиянии раскольничества на русские былины оказались неправильными, и это доказал Гильфердинг. Та же русская былина прожив, например, в среде крестьянства не менее четырехсот лет, все же не приняла черт крестьянского быта, как это признает такой фанатик историзма, как Марков [269].

Революция не может непосредственно отразиться в искусстве.

Землетрясение не отражается на пенье соловья, как говорил когда-то Достоевский.

Попытка же создать революционное искусство ведет к созданию фальшивых произведений.

Есть люди, начисто отрицающие «не пролетарское» искусство. Если бы эти люди писали совсем по-новому и их стихи и проза никого не напоминали, можно было бы раздумывать об их правоте.

Есть люди, не отрицающие Пушкина и Льва Толстого, но говорящие, что ими и исчерпывается приемлемая для пролетариата часть «буржуазного» искусства и что читать стоит только их, а не наших современников, например не Сологуба, Ахматову, Владимира Маяковского.

Я не собираюсь защищать искусство, оно не нуждается в защитнике; всякий душевно здоровый человек, открыв книгу, сам сможет решить для себя этот вопрос. Очарование культуры непоборимо; и арабы на почве греческой, и германцы на почве латинской культуры восприняли ее несмотря на запрещения церкви.

Но сократить сумму предрассудков все же стоящее дело, вот почему я решил писать маленькие статейки об искусстве и начну сразу с наиболее угрожаемого места — с футуристов [271].

У футуристов стихи странные, футуристы никому не нужны, футуристы ломаются, вот что говорят обыкновенно. Говорят даже, что в стихах футуристов нет смысла.

Начну с последнего.

К сожалению, очень многие рассматривают стихи, как красивые графины, в которые налит смысл.

Это не так. Стихи нельзя сравнивать между собой по высоте идей в них заключенных, стихи — это вовсе не рифмованные передовицы.

Мы живем в мире плохо устроенном и все время стараемся его пересоздать. В этом задача практической жизни человека. Но этого мало, мы живем в мире не ощутимом, в мире не воспринимаемом. Постарайтесь понять меня.

Разве вы не замечали сами, как мало впечатления производят на вас знакомые предметы и надоевшие слова. Мы ведь даже не договариваем своих слов, узнавая их на лету. Петербург, лежащий вокруг нас, нами тоже не видим, потому что он нам привычен, а вот если вы уедете из него и потом вернетесь из провинции, вы поразитесь в нем многому, чего раньше не замечали.

Словом, мир, лежащий вокруг нас, почти нами не ощущается, вернее ощущается бессознательно.

Искусство же и есть метод создания ощутимых вещей. И если практическая работа пересоздает мир, то только искусство дает ему ощутимость.

Как же оно это делает? В поэзии это достигается тем, что создают стихи, в которых тщательно выбирают слова, расставляют их по ударениям, одним словом заставляют их чувствовать, слова ставятся так, что рифмуются друг с другом; т. е. они подбираются по созвучию, в середине строки звуки тоже не стоят случайно, а организовано подобраны определенными повторами. Приведу пример из Лермонтова:

или у Пушкина:

Всего же сложнее этот прием разработан в народном творчестве.

Например, возьмите пословицу:

Я не даю подробного разбора этой пословицы, так как она чрезвычайно сложно организована. Но сразу же видно, что все три слова представляют перестановку одних и тех же звуков.

Примеров таких, как и в народном творчестве, так и у классиков, можно привести много тысяч. Итак, мы видим, что поэзия — речь не обычная, а построенная внимательно, с выбором звуков, с определенной постановкой этих звуков. Благодаря этому поэтическая речь ощущается.