Кристофер Хитченс - И все же…

Неблагодарное дело доискиваться, ранило ли ее подобное литературное пренебрежение (фактически вычеркивание). Вышедшая в свет поразительная (и поразительным образом разрешенная ) биография Патрика Френча как раз в значительной мере и посвящена тому, как Найпол третировал жену, не только долгие годы пользуясь услугами проституток и живя с любовницей, но и постоянно унижая ее:

«Скорее всего, Видья подсознательно надеялся на то, что, если будет достаточно жесток с Пат, она уйдет. Брошенная в своей комнате в коттедже, она добросовестно вела учет оскорблениям… „Он не занимался со мной любовью с 1967 года [запись 1973 года]“. „Известно, я единственная из всех знакомых мне женщин, которая ничем не блещет. Ванесса пишет картины, жена Тристрама пишет картины, Антония, Мариголд Джонсон“… Даже в отсутствие мужа Пат угнетало чувство, что она его позорит. Съездив в Лондон посмотреть пьесу с Антонией, Фрэнсис и Джулиан Джебб, она пришла к выводу, что оправдала слова Видья: „Ты ведешь себя не как жена писателя. Ты ведешь себя как жена клерка, повышающая культурный уровень“».

И Найпол сам высокомерно вручил этот дневник Патрику Френчу. В 1982 году Ричард Локк попросил его написать нечто автобиографическое для возобновлявшегося журнала «Вэнити Фэйр». Его работа над идеей заставила жену сделать в дневнике следующую запись:

«Вчера вечером я упомянула о том, как он сообщил мне наутро следующего дня после нашего бракосочетания, что он на самом деле не хотел на мне жениться. Да, сказал он, и он хотел просить моего разрешения об этом написать… Кому, спросила я, понравится об этом читать? Я выдвинула обычную просьбу: беллетристика и комедия… Я страшно унижена. Но, кстати, это, может быть, целиком моя вина».

Невозможно не почувствовать жалости при чтении последних восьми слов, показательных, возможно, своеобразным мазохизмом или самоотречением. А если так, это вызвано космической холодностью мужа. Говоря с Френчем о том, как жена отреагировала на интервью с рассказом о годах «великого хождения по проституткам», он заявил с потрясающей бесцеремонностью:

«Вскоре после этого она снова заболела, говорят, рак может вернуться от сильного страдания и горя… Думаю, все ее рецидивы и все от этого. Ремиссия закончилась… Можно сказать, я убил ее. Можно сказать. У меня есть такое чувство».

Он полагал уместным, чтобы биограф сам смог прояснить эту недосказанность.

Я считаю приведение здесь столь крупного массива этого болезненного материала оправданным, поскольку он, несомненно, помогает нам понять то множество вытеснений и умолчаний, которое позволяло Найполу неизменно находить русла выражения своего опыта, как в художественной, так и в документальной прозе. Опираясь на эту обстоятельную и дельную биографию, можно сделать достаточно обоснованные предположения о сочетании тщательно сохраняемой внешней уверенности Найпола и наслоением под ней многочисленных — или, лучше сказать, разнообразных — комплексов. Френч дальновидно и умно берет первое предложение романа «Излучина реки»: «Мир таков, каков есть, в нем нет места людям ничтожным, людям, впавшим в ничтожество» — и, назвав его «внушающим ужас», выносит в заглавие книги.

Превращение Видьядхара Сураджпрасада сначала в юношу с Тринидада по кличке «Видо», затем в В. С. Найпола и, наконец, в сэра Видья много раз могло бы оборваться, и нельзя не ощутить презрения Найпола к любой слабости, сливающегося с убеждением, что именно это презрение позволило ему выжить. Оно слышится и в брошенной жене издевке о повышении «культурного уровня», и в еще одном квазиавтобиографическом романе «Дом для мистера Бисваса»:

«Презрение, бойкость, глубина, закрытость стали частью его натуры. Это привело к чувству неполноценности, погруженности в себя и длительному одиночеству. Но сделало его неуязвимым».

Возможно, тут не обошлось без влияния семьи: бедствующий индусский клан, вывезенный англичанами из Индии на Тринидад, со скорее чаемым, а не подкрепленным реальной традицией брахманизмом. После получения стипендии в Оксфорде он мог бы сломаться под гнетом изоляции и предрассудков, который Найпол, бродяжничая в Лондоне в те времена, когда черные и коричневые лица были еще довольно редки, ощутил на себе, возможно, даже острее. То, что он оказался способен все это преодолеть и стать в английском обществе фигурой и одним из признанных мастеров прозы, однозначно воспринималось им как лучшее подтверждение триумфа воли.

Тем не менее, кроме проблемы быть темнокожим в Великобритании у него возникла не столь очевидная проблема быть более светлокожим, чем большинство товарищей-тринидадцев. Френч демонстрирует понимание данного противоречия. Почти все индийцы на Тринидаде (и в других карибских и африканских странах, где есть индийская диаспора) в определенный момент невольно ощущали: (a) покровительство англичан и (б) угрозу слияния с черным большинством. В этом тигле формировался молодой Найпол, писавший из Оксфорда любимому отцу, журналисту и своему наставнику Сееперсаду Найполу, сообщая: «Я хочу стать первым в своей группе. Я должен показать этим людям, что я могу победить в их родном языке». Но это же позволяло Найполу свободно употреблять слово «ниггер» — вульгаризм, которому нет места в сколь-либо возвышенном или чутком лексиконе.

Здесь я испытываю потребность сказать пару слов в защиту Пола Теру. Прошло десять лет с момента выхода его книги «Тень сэра Видья», в которой (в ее тогдашней редакции) он описал бывшего друга «брюзгой, скрягой, подверженным вспышкам гнева, расово озабоченным». В то время многие критики назвали это завистливой вендеттой, а одного лишь давления адвокатов с угрозами подачи исков о клевете оказалось достаточно, чтобы Теру смягчил многие наблюдения, по прошествии времени кажущиеся преуменьшенными. «Я хотел написать о его жестокости по отношению к жене, безумном властвовании над любовницей на протяжении почти 25 лет, истерических припадках, депрессиях». Что ж, теперь это сделано и опубликовано издателем Найпола и при содействии его самого.

На мой взгляд, самое поразительное — это контрасты. Погружаясь, скажем, в «Тайну прибытия», ощущаешь глубокое, неспешное спокойствие, навеваемое рассказчиком, шагающим по древним меловым холмам долины Солсбери, наблюдающим за чередованием времен года и дикой природой, знакомящегося с обычаями местных крестьян и делающего неторопливые сравнения сельскохозяйственных ритмов Англии и своей карибской родины.

Однако, читая Теру или Френча, обнаруживаешь отвратительную деревенскую трущобу, представляющую собой, по сути, концлагерь, выстроенный для двоих — хозяина и раба. Все равно как если бы Бландингс-Касл послужил местом действия «Соломенных псов».