Литературная Газета - Литературная Газета, 6615 (№ 39/2017)

Лицом к России

Литература / Портфель ЛГ / Чтобы помнили

Красников Геннадий

Теги:Евгений Блажеевский , память , поэзия

К 70-летию со дня рождения Евгения Блажеевского

Почему нет? Евгений Блажеевский вполне мог дожить до семидесяти и оставаться хорошим поэтом. Дожили же до семидесяти Тютчев, Фет, Бальмонт, Пастернак… Вот уже и Юрий Кублановский перешагнул эту черту, а в январе 2018-го и Жданов Иван разменяет седьмой десяток... На их стихах это никак не отражается, классики они и есть классики… Конечно, к семидесяти можно стать и Тихоновым, растерявшим гениальный пьянящий хмель «Браги» и гулевую дерзость «Орды», пойти по чиновничьей дороге к официальным почестям…

Это Пушкина или Лермонтова, Блока или Есенина трудно представить в столь серьёзном возрасте, поскольку в их судьбе и творчестве явственна завершённость, своего рода исполненность поручения и замысла Божия о них, несмотря на трагически короткий путь их жизни… Блажеевский же, я убеждён, поэт недоговоривший, недосказавший, не раскрывший до конца свою высшую задачу, с которой явился в мир. Может быть, именно поэтому так не хватает сегодня его в нашем времени, не хватает его голоса, обаяния его бескорыстной дружбы в нашей раздёрганной противоречиями и культурным одичанием жизни. Да он и сам вряд ли знал бы ответ на современные гибельные вызовы. Как не знал этих ответов и на вопросы своего века. Но у него был некий чудесный внутренний камертон (наверное, это и есть чистый, беспримесный дар Божий!..), не позволявший ни в чём допускать фальши.

Кажется, этот безупречный камертон имеет в виду Иван Жданов, когда говорит о своём ушедшем друге: «Только совесть – условие цельности лирического героя и условие спасения автора… Блажеевский нужен современности именно потому, что реальность утрачена человеком (« И Бога я молю, чтоб не ушёл / Под нашими ногами русский берег »): всюду ложные идолы, перевранная история. И нужен трезвый голос хотя бы пьяного человека, чтобы преодолеть все эти квази и псевдо». Что в эстетическом кодексе чести по-гамлетовски звучит: «На мне нельзя играть!» Никому. Ни эпохе, ни властям, ни литературным генералам, ни врагам, ни обольстителям, ни «бесам разным»... Что, как известно, требует «полной гибели всерьёз!»… Ему был всего 51 год, когда его не стало.

По воспоминаниям друзей поэта – в экспрессивном эссе Ефима Бершина, в классически глубоком исследовании Игоря Меламеда, в элегическом слове Ивана Жданова, по сумбурно-брутальной мемуаристике Юрия Кувалдина – с какой-то жуткой безысходностью прослеживается неотвратимость трагического финала. Я сам в те редкие встречи с Блажеевским в девяностые годы, глядя на него, невольно вспоминал строки фронтовой поэтессы Юлии Друниной, написанные ею перед добровольным уходом из жизни:

Как летит под откос Россия,

Не могу, не хочу смотреть…

К тому времени он уже написал несколько классических стихотворений, которые всегда будут украшать русскую поэзию. Было видно, как он живёт вразнос, не щадя себя, своего здоровья… Может, мне с некоторой дистанции отчасти легче писать о нём, чем его друзьям, кто был рядом, кто пил с ним. Потому что знал его не так близко… Воспоминания же о нём в чём-то очень похожи: реквизит один, градус один, реплики одни… Порою возникает путаница, создающая определённую мифологию. Так, Ю. Кувалдин пишет: «Женя пил запоями, я с ним тоже запивал, но он даже в периоды между ними выпивал помаленьку, приговаривая: «Совсем нельзя завязывать, а то помрёшь!» И помер, дома, после пьянки у Вани Жданова, похмелиться не дали, или было нечем, или думали, что он и так оклемается. Не оклемался. Так на боку, лицом к стене и успокоился. Евгений Блажеевский умер 8 мая 1999 года. Похоронен на Троекуровском кладбище».

Жданов же вспоминает: « Ночью сентябрьской птицы кричали, Над виноградниками шурша… » Я был в Барнауле. Почему эти строки стали гудеть неотвязно в то утро, не знаю. Позвонил в Москву. Просто так. И вдруг весть: Женя умер. Похороны завтра. Чувствую, мне не успеть. Ну что ж, думаю, может, простит: разве для скорби бывают расстояния». Так говорят друзья, а каких же нелепиц наплетут те, кто уже сегодня – даже в лучах его лунного света – греется, отсвечивается, пристраивается туда (хотя это ли не есть признак истинного таланта, излучающего солнечный, лунный ли свет?).

Казалось бы, должно быть много диалогов, но их мало, то ли забывались наутро с похмелья, то ли эккерманы тоже (и справедливо!) считали себя Гёте. А он – если и говорит, то говорит – стихами… А как иначе должен говорить Поэт?.. В сущности, поэт всегда одинок. Даже такой общительный человек, как Пушкин – страшно одинок…

В профессиональных кругах Блажеевский, безусловно, считался непризнанным поэтом с ореолом гениальности. Что подтверждалось и изданием его стихов: так, Ю. Кувалдин издал последнюю прижизненную книгу поэта с трагически-символическим названием «Лицом к погоне», и он же вспоминал Блажеевского, «с которым мы выпили не один литр водки. Женя всегда отдавал предпочтение водке. И я его поддерживал. Пили мы обычно гранёными стаканами в подворотне где-нибудь в Большом Козихинском или в Последнем переулке. И не закусывали. Шли по тротуару и пели блатные песни…». Примерно в таких же мизансценах многие воспоминатели рисуют и Юрия Кузнецова, и Николая Дмитриева, увы, не проживших до конца все акты написанной для них драмы в Книге Судеб!..

В самом известном своём стихотворении-сонете «Магистрал» («По дороге в Загорск»), ставшем знаменитым романсом, ушедшем в народную, фольклорную память, затмившем другие прекрасные стихи поэта, Блажеевский, подобно Высоцкому в «Конях привередливых», словно за каждого из нас, грешных, поднимается до самой высокой покаянной ноты:

По дороге в Загорск понимаешь невольно, что время –

Не кафтан и судьбы никому не дано перешить,

Коли водка сладка, коли сделалось горьким варенье,

Коли осень для бедного сердца плохая опора...

И слова из романса: «Мне некуда больше спешить...»

Так и хочется крикнуть в петлистое ухо шофёра.

Как всякий русский поэт, Блажеевский вряд ли возможен в условиях благостной умиротворённости. В какой-нибудь безмятежно-сытой Швейцарии он не написал бы ни строчки, или, вернее сказать, ни одной сильной строчки. Ему по-лермонтовски было ясно, что лишь «ценою муки, ценой мучительных забот, он покупает неба звуки…» Но если у Лермонтова эти муки вселенские, общечеловеческие, пророчески-библейские, то у Блажеевского – укоренённо-земные, ибо даже в момент приближения к метафизической грани, он по-бунински беспощадно видит реалистичные «петлистые уши шофёра», который то ли ангел, то ли «сержант Шалаев» из армейского цикла (предтечи поляковских «Ста дней до приказа»), то ли Кувалдин, то ли Харон…