Вадим Цымбурский - Кто вы, генерал Панаев?

Ускользают от внимания слова о том, как Комиссия уводит по ночам бывших партфункционеров. Да не они ли это — "бюрократы" из "дома социальной несправедливости", сокращаемые распоряжением московского отделения РСДП (вспомните расшифровку, читатель!). Когда кабаковскому Юрию Ильичу предрекают, что не миновать ему отвечать на вопросы, не служил ли он в советских учреждениях и не состоял ли в партии или приравненных к ней организациях, — да не осуществление ли это заветной мечты демократической крайней о декоммунизации страны по типу немецкой денацификации?

А что же с экономикой? В кабаковской Москве 1993-го, где по ночам строчат пулеметы, "самая дешевая из расхожих шуточек" звучит: "Угловцев бояться — трезвым капитализма дожидаться". Гудят в ночи приватные кафешантаны, где кутят с телохранителями "очумевшие от сыплющихся с неба денег" артельщики, а на улице афганцы расстреливают "торгашей" — и опрометью спасаются от возмездия выкашивающей все живое Комиссии.

При Панаеве капитализм остается светлой перспективой, куда движется декоммунизированная страна через неизбежные трудности первоначального накопления по пути Реконструкции ("возрождения России"?). Если же брать вариант журнальный с "политикой Выравнивания" — скажем, "выравнивания стартовых возможностей" — то эта политика явственно нацелена на перераспределение ресурсов между разными группами людей в "хороших серых пальто и меховых шапках".

По тексту Кабакова я реконструирую историю переворота генерала Панаева примерно так. Летом 1992-го на гребне дикой инфляции — с полным обесценением "горбатых" рублей, тысяча которых начинает составлять недельный хлебный паек на семью из двух человек, и началом выпуска новых рублей — "талонов" (вероятно, действительных лишь в России, так как в Екатеринославе их не достать) прежний коммунист, а ныне крупный демократический лидер и друг Запада генерал Панаев идет на переворот под лозунгом Выравнивания.

Выравнивание — это политика, обращенная против экс-партократов, призванная обеспечить социальные и политические предпосылки для "справедливого перехода к хорошему капитализму".

Кто может — пусть с текстом в руках это истолкование опровергнет и объяснит, как все рассмотренные моменты вместе взятые могут быть согласованы с мыслью об отражении в повести Кабакова антиперестроечного консервативного переворота.

Почему же еще в 1989-м не была допущена хотя бы возможность увидеть в "Невозвращенце" не предупреждение об опасности "генеральского заговора", а жестокий дистопический памфлет на идеалы наших демократов — вплоть до теоретиков "реформаторского авторитаризма"? Я надеюсь, что возможность такого прочтения мой анализ показал вполне определенно.

Надо признать, что сюжет прорыва к власти сквозь грязь, а местами и кровь, не мафии и не фашистов-по Кургиняну, а просто новой генерации "серых парней", с криками о низвержении партократии утверждающих диктатуру, совершенно не предусматривался стандартной демократической сюжетикой. Ведь наши демократы твердо убеждены, что ненавистная компартия является "руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций".

Не на этом ли представлении построена классическая "Номенклатура" Михаила Восленского, которая, появившись в московских книжных магазинах осенью после путча, выглядела отчаянно устаревшей, поскольку в те же осенние месяцы стало ясно: та же советская система может существовать без партийного ядра. Существовать как чистая диктатура: на треть управленческая, на треть милицейская, на треть ресурсно-распределительная. Диктатура, способная работать на себя самое, не прибегая к дублированию своего аппарата аппаратом диктатуры партийной.

До сих пор концептуальная беспомощность перед этой картиной то и дело вызывает к жизни метафору "замаскированной партократии". Утверждение в рамках демократической идеологии подобной версии масонского мифа лишь выдает полную неподготовленность нашего мышления к нынешнему опыту — той неготовности, которая как раз и побуждала вычитывать из текста Кабакова с его то лобовыми, то полуприкрытыми отсылками к истории большевизма, предупреждение демократа о грозящем необольшевистском перевороте — "метастазе".

Нынешний опыт диктует восприятие этого текста в ином ключе — как либерально-консервативного памфлета на воцаряющуюся с именем "демократии", последнюю, псевдотехнократическую фазу в истории общества, некогда созданного бюрократической революцией большевизма. Это та фаза, когда система пытается выжить, отбрасывая и идеологию коммунизма, и воплощавшие ее подструктуры — в пользу самодовлеющего манипулятивного и распределительного властвования, откровенно деидеологизированного или готового оперировать любыми прагматически привлекательными идеологемами (националистическими, религиозными, демократическими и так далее).

Впрочем, возникает подозрение, что вопреки Максу Веберу в условиях общества с крайне ограниченными ресурсами подобная система способна длительное время функционировать и без особого харизматического освящения извне, заменяя харизму отсутствием альтернативы у подавляющей массы населения, да еще прагматическими ориентировками типа: "Все мы в одной лодке, ребята!", "Некогда дискутировать, господа парламентарии, сеять надо!", "Не до критики, главное — к зиме подготовиться", "В это трудное время правительство рекомендует воздерживаться от праздников (забастовок, демонстраций, излишних вопросов и т. д.)".

Все остальное сделает ценовая и фискальная политика, предотвращающая появление в представимые исторические сроки сколько-нибудь широкого слоя людей, экономически независимых от "демократуры".

Не так важно, что сбудется, а что нет из кошмаров "Невозвращенца", — написанное Кабаковым исполняется во времени уже тем, что время все полнее вводит нас в его текст. Чем хаотичнее реальность, тем меньше хаоса в прочтении "Невозвращенца": не повод ли увидеть в бытовом аде наших дней изнанку неизбежного интеллектуального чистилища?