Вера Мильчина - «Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I

В этой статье «Моды» упоминание о Зимнем дворце, вспыхнувшем вечером 17/29 декабря 1837 года и сгоревшем почти полностью, не слишком лестно по отношению к Николаю I, однако так «Мода» отзывалась о российском императоре не всегда. В январе 1838 года она характеризовала Николая и его поведение во время и после пожара гораздо более доброжелательно, чтобы не сказать восторженно, и противопоставляла «самоотверженность» этого монарха, «которого газета „Журналь де Деба“ в припадке раздражительности именует варваром и полудикарем», поведению французской королевской фамилии, которую происшедший почти в то же время пожар в парижской зале Фавара, где давала представления Итальянская опера, оставил равнодушной.

Так писал император злополучное письмо или нет? Пожалуй, самый верный ответ на этот вопрос дал прокурор Нугье, назвавший письмо «невероятным». Тем не менее в версии событий, предложенной французскими газетчиками на основе этого якобы подлинного письма российского императора, выдумки смешаны с правдой. Начнем с того, что здесь правда.

Правда, что император Николай I после Июльской революции в самом деле, как уже говорилось во второй главе, не поощрял поездки своих подданных в Париж и, видя в короле французов Луи-Филиппа узурпатора, не только не соглашался именовать его братом (об этом также уже говорилось выше), но до середины 1830-х годов, по свидетельству французского посла в Петербурге Баранта, даже слово «король» применительно к нему употреблял в разговорах с третьими лицами с большой неохотой. Правда, что у князя Христофора Андреевича Ливена были основания стремиться в Париж: там с 1835 года жила его жена Дарья Христофоровна Ливен, урожденная Бенкендорф, которая, несмотря на уговоры мужа и недовольство императора, не желала возвращаться в Россию. Она умоляла графа Алексея Федоровича Орлова и собственного брата, графа Александра Христофоровича Бенкендорфа, упросить императора позволить ей остаться в Париже, мотивируя это дурным состоянием своего здоровья, и как раз накануне парижского газетного скандала, в самом конце 1837 года, князь Ливен в письме к императору констатировал свое поражение: уговорить жену покинуть Париж ему не удалось. Сам Ливен находился отнюдь не в Женеве (как утверждали парижские газеты); в конце декабря 1837 года он был в Неаполе, в феврале 1838 года – в Германии, а с мая 1838-го должен был сопровождать наследника в заграничном путешествии, в маршрут которого Париж, разумеется, не входил (правда, позже у Ливена появилось намерение после окончания путешествия приехать в Париж, но осуществлению этого плана помешала смерть: князь скончался в Риме 29 декабря 1838 года).

Жена Ливена, княгиня Дарья Христофоровна, была в Париже фигурой очень известной. Ее салон посещали политики самых разных направлений; та же «Мода» на год раньше описываемых событий назвала его «справочной конторой всего дипломатического корпуса». Правда, репутация у этого салона была двусмысленная; газета «Век» (Siècle) утверждала 1 декабря 1837 года, что, позволив княгине Ливен устроить салон в Париже, русское правительство оставило за собой право надзора над теми, кто его посещает, так что свобода, какой пользуются эти посетители, «походит на свободу санкт-петербургских салонов, где, как заметил один путешественник, наверняка встретишь по крайней мере двух шпионов». Но тем не менее на воображаемой карте парижских салонов салон княгини Ливен занимал почетное место; годом раньше, 15 декабря 1836 года, Дельфина де Жирарден в одной из своих парижских хроник, посвященных как раз «политическим салонам», оценила его очень высоко:

По салону госпожи Ливен можно судить о том, чем становится политика в обществе высокоцивилизованном: это политика элегантная, простая и холодная, более напоминающая салонную беседу, нежели клубную болтовню; это нейтральная почва, где все идеи представлены в равной мере, где прошедшее растворяется в будущем, где старые системы еще пользуются уважением, а новые мысли уже находят понимание; это приют для тех, кто сделался не нужен, прибежище для тех, кто слывет опасным. Госпожа Ливен избрала единственную политическую роль, какая пристала женщине: она не действует, она вдохновляет тех, кто действует; она не вершит политику, она позволяет, чтобы политика вершилась с ее помощью.

В этом отношении княгиня Ливен выступала достойной продолжательницей традиции XVIII века, когда, как показано в монографии французского историка Антуана Лильти, хозяйке салона полагалось не философствовать самой, а быть лишь вдохновительницей своих гостей – литераторов и философов (отсюда распространенное сравнение их с музыкальными инструментами, а ее – с музыкантшей, которая умело извлекает из них звуки).

Княгиня не делала тайны из своей борьбы за право остаться в столице Франции. Печальными перипетиями своих взаимоотношений с мужем и с императором она делилась как со своими многочисленными европейскими корреспондентами, так и с парижским возлюбленным Франсуа Гизо (в недавнем прошлом министром образования, а в описываемый период депутатом и активным противником премьер-министра Моле).

Однако как бы император Николай ни относился к королю Луи-Филиппу, он, скорее всего, не стал бы в письме к князю Ливену употреблять по его поводу бранные слова. Из депеши вюртембергского посланника в Петербурге князя Гогенлоэ к вюртембергскому министру иностранных дел известен диалог императора с женой посланника, урожденной Екатериной Ивановной Голубцовой, о ее поездке в Европу в 1834–1835 годах:

«Ну что, княгиня, ведь вы были в Париже, что же вы там делали и что вы там видели – ведь не Луи-Филиппа?» И когда жена ответила царю: «Мы видели все, кроме французского короля и его двора», – царь крепко пожал ей руку и сказал: «Это правильно, таким образом можно ездить в Париж».

Однако никаких бранных эпитетов он не употребил (замечу, кстати, что далеко не все русские, приезжая в Париж, так старательно дистанцировались от «короля французов»; ему, например, примерно в то же время, в 1837 и 1838 годах, были представлены Андрей Николаевич Карамзин, сын историографа, и Александр Иванович Тургенев, и никаких неприятных последствий для них это не имело). Правда, по поводу министров Луи-Филиппа императору случалось отпускать весьма резкие реплики; например, в резолюции на докладе вице-канцлера Нессельроде в 1840 году он – между прочим, по-французски – воскликнул: «Какая свинья Тьер!» Но даже если допустить, что император написал нечто подобное и по поводу короля, очевидно, что многоопытный дипломат князь Ливен не стал бы делать такое письмо достоянием гласности. Парижские журналисты просто использовали дошедшие до них слухи о спорах супругов Ливен касательно места их возможного свидания и создали на этой основе свой политический памфлет. Начал «Французский курьер», а «Мода» подхватила и заострила предоставленный исходный материал в своих полемических целях.