Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6596 ( № 17-18 2017)

– Пойду, переставлю, лишнего перельёт, – говорит бабушка и поднимается, заворачивая оставшуюся половинку конфеты в фантик. Смотрю, как она выходит, привычно склонив голову в дверном проёме, и фиолетовые цветы на коф­те темнеют от пота. Собираю со стола, долго вожусь с гремящим умывальником, тащу большое пластмассовое ведро и выливаю в бак, обрызгивая ноги.

Одевшись, выхожу, по дороге завязывая платок; руки машинально вяжут узел, шершавая ткань пахнет свежестиранным и гладит пальцы. На улице уже сильно печёт; притихло картофельное море, календулы у сарая, не мигая, смотрят в небо рыжими личиками. Слева тянутся к земле полные, высохшие маковые головки. Стою немножко, дышу, нащупываю в кармане рубашки какой-то свёрнутый листок и маленькую картофелину. Она по размеру как вишня и такая круглая, что хочется катать на ладонях. Бабушку вижу уже у забора; стоит, облокотившись на него локтями, и разговаривает – отсюда не видно, с кем; только панама с солнцами ярким синим пятном блестит под прямыми лучами.

Яблоня ждёт на задах, мелькает между листьями красный пакет на корнях. Прихожу первая и, сунув в рот вишню, копаю лунку лопатой. Земля поддаётся туго, жирная, тёмная. Бабушка что-то рассказывает о Романовых, снимает пакет, озабоченно рассматривает ветки. Закончив, я откладываю лопату и сажусь прямо на землю.

– Ну, ты чего села? Сажать-то будешь? – удивляется бабушка.

– Я? – переспрашиваю. – Я не умею же!

– Чего тут уметь-то, – она протягивает мне деревце. Тонкий ствол толщиной с детское запястье, шершавый на ощупь. Я осторожно опускаю его в лунку, как будто боюсь лишний раз надавить на крепкие корни.

– Заваливать?

– Заваливай, – бабушка держит ствол, а я осторожно, маленькими горстками, присыпаю землю. Думаю о том, как благодатно сейчас яблоневым корням. Прохладно. Темно.

Убедившись, что яблоня уже стоит сама, бабушка тоже опускается на колени рядом со мной и утрамбовывает землю. Она без перчаток, и крепкие, загорелые руки ласково прижимают землю ладонями. От земли они как будто ещё красивее, ещё живее, ещё мягче, эти руки. Вижу, как вживую, как они режут хрусткие, терпко пахнущие перья лука на деревянной доске, привязывают хрупкие, как трубочки, стебельки помидоров, лежат сложенные на древке лопаты, когда бабушка, остановившись передохнуть, кладёт на них подбородок и оглядывает, сколько выкопали. Чувствую, как в этих руках можно спрятаться, свернуться клубком, даже если уже не помещаются ноги.

И теперь тоже, рядом с этими руками своими пальцами я неуклюже прижимаю прохладные жирные комья.

– Всё, что ли?

– Да всё чай. Стоит, – бабушка трогает деревце, минутку они смотрят друг на друга. – Давай, воду неси. Там на баке ведро.

Воду выливаю медленно, узкой струйкой; блестящие чёрные брызги на калошах. Вода делает землю угольной, очерчивает пятно вокруг яблоневого ствола. Я мысленно желаю корням здоровья.

– Ну, пусть растёт, – улыбается бабушка.

Вечером, на закате, навалив на задах гору сушняка и выдранной травы, мы с бабушкой приходим проведать яблоню.

Она стоит ровненько, как солдатик, между капустой и луком. Веточки бодро смотрят в небо. Небо становится мутным, потом сизым – ни облачка. Позади, уже над соседским огородом, нависает ночь – черничная небесная глубь накатывается вперёд, занимает своё место. Над новоульяновской горой ещё совсем светло, и по полотну выгоревше-голубого цвета, помигивая, плывёт белая точка самолёта. Садимся на траву. Бабушка стягивает шляпу, вытирает ладонью лицо. На широком лбу от загара полоска у самых волос, волосы слип­лись от пота. Протягиваю руку пригладить хохолок на затылке – на ощупь как птичий пух.

– Ну вот. Будет яблоня у нас расти.

Я молчу. Так тихо, что слышно, как разговаривает кто-то из соседей, вступают сверчки, ночной ветер стелется по земле. На фоне темнеющего неба яблоневые веточки вычерчиваются, как тушью, ровные, высокие, ясные.

– Соседнюю, кстати, дедушка сажал, – вспоминает бабушка. – Ей уже надо ветки отпиливать сухие.

Киваю. Опускаю глаза на свои руки. Под ногтями ещё земля.

– Когда она вырастет?

– Да быстро, – бабушка отрывает какой-то стебелёк и мнёт его пальцами. Она уже думает о картошке, о том, что надо вырубить сушняк до отъезда, набрать груш на джем. – Яблони быстро растут. – И смеётся: Замуж выйдешь, уже будут яблоки.

Яблоки… Словно слыша бабушкины слова, яблоня дрогает веточками. Я вдруг отчётливо чувствую, что на её стволе – тепло моих рук. И бабушкиных.

– Нам ещё чеснок с тобой высадить надо. Чеснок будешь учиться сажать?

Я поднимаю на бабушку глаза: знакомый до каждой морщинки профиль, глаза цвета василька, фиолетовые цветы на кофте. Подбираюсь поближе и, уткнувшись лицом в пахнущую травой и потом подмышку, говорю тихо:

– Буду.

Наша маленькая яблоня покачивается на ветру и как будто кивает нам.

Зверь-проза по имени ПоВыпуск 4

Спецпроекты ЛГ / Литературный резерв / Книжный ряд

Игорь Бондарь-Терещенко

Теги:Инга Кузнецова , Пэчворк. После прочтения сжечь

Инга Кузнецова. Пэчворк. После прочтения сжечь. М. Эксмо, 2017

…Жанр этой книги вынесен в название, и подобная лёгкость обхождения с «рыночной» действительностью слегка обескураживает. Всё-таки автор – известная поэтесса, отчего же всё так прозаично? Понятно, что пэчворк – это рукоделие из лоскутов, свое­образная метафора стиля, когда мозаика романа складывается из фрагментов ручной работы и «самодельного» же образа жизни. С другой стороны, что если «дневниковый» формат этой самой «жизненной» прозы, как в книге Кузнецовой, просто не знает других форм ухода от реальности? Такая жизнь, как считает её героиня, должна быть без оглядки, чистая рефлексия, без ныр­ков в прошлое. «Чувство волны против чувства вины» – вот её девиз, и романа не было бы, если бы действие в нём не начиналось в издательстве, где работает упомянутая героиня, правя входящие смыслы на исходящую бессмыслицу. То есть борясь со своим внутренним редактором, тормозящим полёт мысли. «Когда этот редактор умрёт, – мечтает она, – из меня вылетит бабочка, на которую кто-нибудь наступит».

Таким образом, несмотря на необычность формы, сюжет в романе всё-таки классический, из его четырёх собратьев, по Борхесу, автор выбирает «возвращение Одиссея». В данном случае – из конторских глубин, как у Гумилёва в «Современности», то есть из рутины издательской службы, минуя репетиторство и, наконец, бегство от людей с рюкзаками. Их ведь полно в Москве, отчего же не убегать. Опять-таки налицо связь с традицией, если вспомнить финальную сцену «Москвы–Петушков», в которой главного героя настигают злодеи с газетными профилями. Символов здесь немало – от сумы до тюрьмы (тело-скорлупа героини, откуда рвётся на волю её бабочка-душа) плюс мёртвый крот в рюкзаке преследователя, плюс прочая драматургия предметов. «Как мне закрутить этот клапан в себе? – мечутся в книге. – Хотя бы на время? Мира слишком много. Он лезет изо всех щелей, он шевелится, копошится, мерцает, вибрирует».