Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6596 ( № 17-18 2017)

Кстати, в этой прозе легко спутать автора с героем, поскольку, с одной стороны, перед нами интимный дневник, очень похожий на заветные сказки из девичьих альбомов, а с другой – всяческие авантюры, каковые частенько случаются в жизни поэтов. И возрастной ограничитель «+18» на обложке романа предупреждает не только о том, что «гардеробщица Дома культуры занимается бальными танцами с манекеном, и это куда неприличней, чем если бы она занималась чем-то иным с манья­ком» – читателя ждут более откровенные сцены секса с литературой, включительно с изнасилованием по обоюдному, как водится у поэтов, согласию.

Наверное, оттого и разделяет себя повествователь на Я-1 и Я-2 – чтобы легче, легко и безнаказанно было грешить в этой, безусловно, урбанистической антиутопии, изданной в серии «Городская сенсация». Кроме того – фантазии, третья стадия «расслоения»: «Как-то меня мучает моя оболочка с её видимой беззащитностью. Поймала себя на том, что хотела бы стать не муж­чиной, а сразу СИЛЬНО ПЬЮЩИМ НЕМОЛОДЫМ МУЖЧИНОЙ».

Проза поэта – это вообще всегда беспрецедентно, философия в ней, как правило, прячется за углом каламбура, и её легко спутать с лирикой, привычной для поэзии, но странноватой в романе. Игра слов иногда синкопирует развитие образа, а иногда сублимирует «сор», из которого, как известно, растут стихи. «Мироздание? А что если этот мир – задник? И все – только мирозадник?» – заигрывает героиня, уточняя, что «лобби логиков отдыхает в холле».

В конце романа вообще может оказаться, что всё это – лишь прекрасная терапия, в которой автор-героиня спасается от классической обыденности. Причём методами той же классики. Помните, у Пригова? Покуда пишешь, всё идёт хорошо, а только поднимешь голову от листа, и такая тоска накатывает. И вот, когда все пригорки Пригова позади, и Веничку настигли в подъезде, то есть когда, как у Кузнецовой, «колесико резкости докрутилось до упора», и её героиня входит в «свои полные границы – в которых смешиваются все «я», случается развязка. Да, та самая, классическая. «Я остаюсь наедине с тем, что может разорвать, – сообщают нам. – С нечеловеческой тоской по».

Знать бы этого зверя – убил бы. Как время, проведённое с книжкой.

Русский БосхВыпуск 4

Спецпроекты ЛГ / Литературный резерв / Книжный ряд

Игорь Бондарь-Терещенко

Теги:Владимир Демичев , Хранитель детских и собачьих душ

Владимир Демичев. Хранитель детских и собачьих душ. М.: Эксмо, 2017, 368 с., 1000 экз.

…Поэзия, как известно, или создаёт образ, или описывает реальность, а вот с прозой гораздо труднее – чужие здесь не ходят, хоть молодым везде у нас дорога.

Автор этой жёсткой и жестокой книги рассказов явно молод, и мастерства хватает на привычное изменение реальности, а вот на борьбу с действительностью уже не остаётся сил. Да и не стоит с ней бороться, достаточно указать на вещь, назвав её имя, и она уже принадлежит совсем другому поколению хранителей, вивисекторов, мастеров иллюзий.

Например, этот самый хозяин душ – собачьих и ребячьих – бродит уже в первом рассказе сборника. Он в принципе везде – «от Гваделупы и Гренландии до островов, так далеко забежавших в океан, что пальмовые листья, волосы женщин и роговые отростки жучков, судорожно цепляющихся за древесную кору, чтобы их не унесло вводу, имеют одинаково забавный, всклокоченный вид» – но в подмосковном тумане чаще всего. Ведь именно в этих широтах, чаще всего случается улов. А всё почему? Во-первых, каждому здесь завтра пора на работу, и «мысль кислила язык и портила дремоту». Во-вторых, здешняя смерть «скромна и не любит выделяться в толпе», и не ясно порой, кого везёт фургон – то ли мёртвых собак, то ли спящих детей.

И поэтому прозаические окрестности, мёрзлые будни и бесцветные судьбы людей стоит раскрасить. Хотя лучше всего у автора рассказов получается с животными, словно славный Бианки или Сетон-Томпсон заменяли ему летнюю лектуру, а не скучные книжки какого-нибудь литинститутского чтива. Собака Маня у него «огрызалась с видом кухарки, которую ущипнули в сенях», мышь «пискнула несколько раз, обречённо, тоскливо, как всхлипнул бы расстроенный ребёнок», и даже обыкновенная яма, в которую провалился залётный сторож, «приняла его в объятия с нежностью курицы, накрывающей душным крылом своего неразумного цыплёнка». Что уж говорить о смерти?

Кстати, смерть здесь тоже не страшна, ужасны её описания, но поскольку жанр у нас – страшилки сродни пионерским, то и дети почти не умирают. Да и собаки тоже, будучи расстреляны работниками очистки, дружно тянутся за горизонт, как в фильме Рязанова «Небеса обетованные».

Иногда вся бывшая жизнь заключена в каком-нибудь «Областном институте крови», откуда, словно из «Жизни насекомых» Пелевина, сочится сюжет нового рассказа. Их в этой книге целых десять, и в каждом героев и персонажей заменяют леденящие, как водится, душу образы демонов. Иначе нельзя, не получится русской готики, картины мира, достойной Босха, и не зря кажется, что решение проклятых вопросов «Кто виноват?» и «Что делать?» автору не то что не под силу – они вообще отсутствуют в атмосфере страха и ужаса. А на самом деле – аморфного бытия под треск люминесцентных ламп в гараже и лаборатории, где в этой книге производят опыты, кажется, над всеми формами жизни.

«Да что же это такое! – воспрянет с дивана читатель, – что ж за фашизм такой?» Вернее, не так, поскольку жива ещё читательская память о временах советской фантастики в форме городских легенд и мифов о маньяках, чёрных-чёрных машинах, красном платке и зелёной руке. «– Гиперболоид инженера Колодного? – уточняют в одном из рассказов, получая ответ мучителя: – Ваша ирония понятна, молодой человек, но неуместна в данной ситуации. Изучив скрытые психологические механизмы возникновения ужаса, боли, отчаяния, я смогу контролировать любого индивида, не говоря уже о мелких тварях».

На самом деле психологически отточенные, драматически выверенные сюжеты рассказов из этой книги – о другом, и не только Сорокин с Пелевиным испортили кровь молодому поколению глубоким погружением в пытки постмодернизмом. Ведь есть ещё у нас Мамлеев, и бытовая метафизика нашего юного, надеемся, «русского Босха», как раз из его архива – советские сюжеты о кондовой реальности на самом деле отлично подходят готическому жанру. На фоне руин, как известно, гораздо ярче блестят бутафорские мечи нового стиля. О чём его песни? Правильно, о мести. И держать в уме стоит повесть «Белый Бим Чёрное ухо» перестроечного времени, чтобы гуманизм «бесчеловечных» сюжетов этой книги стал понятен.

И тогда «и белки, и кошки, и собаки, и ящерицы, и змеи, и лошади, и свиньи, и кого только нет! – даже два перепуганных смердящих человечка с позавчерашней кожей и гноящимися глазами <���бомжи?>» выйдут за рамки конвенциального багета, чтобы мы поняли, как не страшна на самом деле бывает смерть. И как могут быть леденящи её описания в нашем мире, где пёс спасает бомжа, а детей никто не спасает, даже сказка. Или тайна – простая, не военная, но и не медицинская, а «маленькая, сладкая: можно легко узнать, кто из ребят умрёт в ближайшее время, стоит только прогуляться вдоль зелёного забора, держа путь по солнцу, чтобы в глаза било». Итак, кто пойдёт первым?