Газета Завтра - Газета Завтра 587 (8 2005)

Книга "Поиск сети" стала во многом итоговой для поэта, резюмировав не только творческие поиски, но и поиски идейные. В сущности, путь Широпаева — это тот самый путь нравственных и духовных исканий, который прошли многие русские интеллектуалы второй половины ХХ века. Начав с призывов к эстетизированной анархии ("Арлекины заряжают ружья! / Рады умереть за карнавал!" ("Баррикада", 1978-82), "Баррикадь! Абракадабрь!" ("Анархия-Абум", 1980), пройдя через отрицание официозного, сверху навязанного патриотизма ("Долой труд", "Назло всему плакатному, высокому...", "Герой"), поэт обретает осознание принадлежности к Традиции, связанной с именами Блока, Булгакова, Мандельштама:

Печальноокий мой цветок!

Ты насмерть к Северу привился!

Река — неумолимый рок —

Срубила берег травянистый.

И ты упал в стальную реку,

Сродненный с берегом навеки.

("Мандельштам", 1988)

В итоге Широпаев приходит к новой национальной идее, в которой переплавляются язычество и христианство, по-новому прочитывается история Руси, рождается новая мифология. Поэзия обретает мощное звучание, покидает элитарную "башню из слоновой кости", выплескивается на улицы, пробуждая людей:

Я — слепое орудие Расы.

Я заброшен в народные массы.

("Террорист", 2001)

Поэзия, в понимании Широпаева, не должна заниматься бесплодной рефлексией или — в русле растиражированного ныне постмодернистского дискурса — пытаться вновь и вновь доказывать абсурдность и принципиальную непознаваемость бытия (а вместе с тем — и собственную ненужность). Алексей Широпаев скорее понимает назначение поэзии в духе футуристической концепции искусства как жизнестроения. Его программные стихотворения последнего периода звучат, "как колокол на башне вечевой", возвращая поэтическому слову его истинное предназначение. Стихотворения-манифесты, такие, как "Грядущие русы", "Пленник", "Раса", "Реакция" поражают энергией стиха, образной и интонационной насыщенностью, глубинной органикой, если угодно, — харизматичностью. Можно спорить о том, насколько правомерны рискованные исторические параллели, проводимые автором ("Раса", "Нескучный сад", "Прощание с программистом"), можно упрекать его в провокационности, эпатажности, излишнем радикализме (чего стоит хотя бы название одного из разделов книги — "Гиперфашизм"). Но ведь и Блока упрекали — и за "Двенадцать", и за пророческих "Скифов"...

Широпаев, подобно Маяковскому, "стоит на глыбе слова "мы" и оттуда прозревает, как

Час придет — воздаянья час!

И покинет угрюмый бункер

Сын реликтовых теплотрасс,

Мегаполиса новый Унгерн.

А сегодня, в ночах промзон,

Голодая, скитаясь, зрея,

Видим северный горизонт,

Видим солнце Гипербореи.

("Мы", 1994)

Широпаев предрекает миру "неправды и пластика" смерть, грядущую от очистительного нашествия новых варваров (вновь — "ex Oriente Lux"!):

В ребристые ваши тоннели

Бураны степные влетели,

И рушит компьютеров недра

Империя бронзы и ветра.

("Унгерн", 1997)

В стихотворениях Широпаева органично уживаются Тор — и богиня Жива, Велес, "Власий солнцешубый" — и "колоссальный Будда октября". Творимая легенда многомерна, воздействует на все уровни восприятия сразу. Может быть, одним из самых мощных стихотворений книги является "Возвращение Артура". Здесь кельтский миф неожиданно обретает русскую органику. Легенда о короле Артуре (чье имя, по некоторым толкованиям, означает "медведь"), о короле, который должен воскреснуть, дабы спасти свою страну, сплавляется с преданием о Сергии Радонежском, делившем последний кусок хлеба с приходившим к его келье диким медведем. Преподобный благодарил Бога за то, что тот "послал ему лютого зверя на утешение".

Лихорадка распада — на уровне молекулярном.

До держав ли теперь, до камней ли великих культур?

Тем яснее безумцам: ведомый Звездою Полярной,

Ты вернёшься, Артур. Ты в России воскреснешь, Артур.

Царь-Медведь окормлялся из рук Преподобного Старца

И лесов корабельных текла прикровенная речь,

Чтоб теперь, на закате, взыграв переливом багрянца,

Из глубин Светлояра восстал Государственный Меч.

(1998)

К стихам Алексей Широпаева хочется возвращаться вновь и вновь, ибо их питают "подпочвенные родники души", которыми не оскудела русская земля.

ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Владимир Личутин

Владимир Личутин

ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Неожиданно ушла от нас сестра. На тот свет. Давно покряхтывала, но ведь "скрипучее дерево довеку живет". А тут в день сгорела…

От Москвы до села Дорогорского, что на Мезени-реке, сутки поездом и восемь часов машиной через тайгу-тайболу. Прибыли впотемни, снег хрустит под ногами, заподувал с севера ветер-хиус. В осиротевшей избе все окна горят, как на вокзале. Генриетта Владимировна лежит в настуженной горнице, уже обряженная, лицо желтое, будто мандарин, полное, без грусти, только губы сильно выкусаны до крови, — значит и в беспамятстве страдала от боли. Дочери-двойняшки, завидев нас, завыли по-бабьи, заплакал и зятелко, по-мужски, с надрывом; внук Генка не сшевельнулся, стоит у гроба, как суворовец в почет ном карауле, с блестящими глазами, пристально, безбоязненно вглядывается в родное лицо, как бы притворно замгнувшее веки… Генка появился на свет, когда бабушка в областной больнице лежала. И вот однажды середка ночи её позвал явственный жалобный голос мужа: "Ри-та-а!" За двести верст "завопело" и донеслось. Растревожилась, сразу положила на худое, до утра не спала. А днем принесли телеграмму: муж умер. Молодой ещё был, голубоглазый белокурый богатырь, косая сажень в плечах, всё своей силой хвалился… Отпраздновал рождение внука, лег спать— и не проснулся: сердце лопнуло . И вот минуло тринадцать лет, мальчишка оказался деловой, натуристый, сметливый, охотник и рыбачок; сделал зажигу(самодельный пистоль), забил огневой заряд, поджег, но выбило из ствола кляп и рвануло в лицо. Слава Богу, глаза не вышибло. Привезли в больницу порох выковыривать, и тем же днем, покрасив волосы, причепурившись, пришла своим ходом бабушка Рита и легла в соседнюю палату…

И вот в гробу, уже ледяная.

Буквально днями я получил от неё письмо, никаких наметок о смерти: юбилей отпраздновали (семьдесят лет), плясала, пела. Только об одном вдруг попросила меня каким-то новым, завещательным тоном, так неожиданным для сестры: "Володя, напиши обязательно о необычной красивой любви отца и матери…".

А на улице поднялась завируха, снег крупой, сечет в окна. Кроткое, доброе существо, Рита так не хотела быть обузой для других и мечтала об одном, — не помереть бы зимой. И как родным на испытание: ветер-полуночник с ног сбивает, и мороз за двадцать. Горе мужикам — долбить ломами железную землю на Красной горке, на самом-то буеве. Искры высекает. Надо бы во всю ночь костры палить, чтобы отогреть землю, да по заведенному обычаю ранее утра похорон ямку рыть нельзя.