Газета Завтра - Газета Завтра 587 (8 2005)

Дом по-сиротски будто съежился без хозяйки, понурился и слегка потек набок. Строили, как поженились. После пединститута направили в деревенскую школу учителем литературы, здесь поглянулся парень, только что вернувшийся из армии, сыграли свадебку и принялись ставить дом. Будто вчера… Жизнь отлетела в трубу, как печной дым, только и примет от неё, что дочери, внучки… И далее по роду. Значит, не напрасно жилось. А скольких выучила, по земле разъехались, им тоже памятна бывшая учительница своей сердечностью, мягкостью. Никогда голоса не подняла, ни на кого не озлобилась, не затаила досады, никому не мстила, не желала худа. Некрещенная была, как почти все на Советском Севере, где церковные маковки были обрушены, Бога не поминала, образам не маливалась, поклонов не била. Но ведь жизнь кроила по той мере, по какой исстари строилась добросердная исконняя русская жизнь… А в деревне разве не запечатлелась в каждом дому своей услужливостью и нестяжательством? И лес безмолвно помнит, куда так любила ходить до последних дней по грибы, и каждая болотная ягодная кочка помнит прикосновение ловких рук, и берег реки, и картофельники на задах избы, и тихая банька на задворках, и луга на заречье, и тинистые озерца, где после свадьбы ловили с мужем карасей…

И я её помню ещё девочкой-отроковицей; у Риты тогда заболела нога, признали туберкулез кости, и мать-вдова, горько плачучи, проклиная свою разнесчастную судьбу, тащила хворую дочь на санках-чунках через весь городок в больницу, заметенную сугробами, над которою медленно, таинственно ворошил крыльями ветряк, пригребая к себе вихревые тучи, издалека приманивая к себе детский взгляд. Тот ветряк был нам за купол церкви … Помню девушкой с густыми каштановыми волосами и ясным доверчивым взглядом глубоких серых глаз. Собираются с матерью в кино, на столе пышкает моргасик, листик огонька дрожит, едва разбавляя сумерки убогой нашей комнатушки. Будто подружки они, даже видом словно одного возраста, накаляют в печке-столбушке большой гвоздь и накручивают волосы на висках, глядясь в зеркало на комоде, о чем-то воркуют и смеются таинственно, как могут смеяться и ворковать лишь близкие сердцем люди. Я, высунув язык, деловито срисовываю с книги портрет Грибоедова и не понимаю этого шушуканья, этих прихилок и хиханек, таких лишних в обыденной затее. Ну собрался в кино, так надерни валенки, накинь пальтюшонки — и ступай. А тут столько сборов, будто в гости на пир, где подают пирогов и сладкой обманчивой браги и может оказаться за столом приглядистый вольный мужичонко. Хотя всей ходьбы пять минут темным заснеженным околотком, потом сумрачный со вспышками экранного света настуженный зал, непременные мокрые бабьи всхлипы и надсадный мужичий кашель от махорки, ширканье валенок, возня и смех на камчатке… Помню голосистой красивой студенточкой в домашнем застолье, полном горячих пышных пирогов, настряпанных матерью; пели, прильнувши к сестренке, заглядывая в песенник, украшенный розами, ангелочками, засушенными осенними листьями.

Сладко ли сложилась жизнь?.. Никогда разговоров об этом не вели, как-то не принято было. Но не жаловалась, не перекладывала тягостей на наши плечи, не хотела казаться слабой. Страна рушилась, увядала, пропадала на её глазах, и она, партийная до последнего дня, никак не могла поверить, что " этот урод Ельцин" столкнул Россию с пути. Росла без отца, муж рано умер. Школа — дом, школа — дом. Обрядня, стирка, огород. Один свет в окне — дети. Танечка и Наташа… Металась от школы к девочкам своим, каждой хотелось помочь, мать рано захворала, а после и совсем слегла. Но ведь и в мыслях не было, чтобы сдать в богадельню, скинуть на чужие руки, как часто нынче водится у богатых, — но до последнего дня блюла, держала в опрятности, в белоснежных простынях, выхаживала, выкармливала с ложки капризную от болезни, а после и беспамятную, — и так несколько лет…

Пришла тетка Анисья. Долго глядела на покоенку, молча кивала головою, убирая с лица племянницы невидимые соринки, потом сказала сухо: "Дайте поплакать…". Села на табуретку, сухонькая, косоплечая от старости, запричитывала: "Ой да ты, Ритушка, на кого нас спокинула, да ты почто ушла, не сказавшись, бросила нас в одиночестве на печаль-горе…".

Закрывая за гробом двери, понесли сестренку из дому, ящик поставили в грузовик. Ветер кидал охапки снега, выбивал слезу, и она тут же смерзалась в чешую, жестко придавливая веки. Плотная женщина в шубе, повернувшись к горстке провожающих, сказала возвышенно-скорбно: "Торжественное собрание считаю открытым…Генриетта Владимировна была настоящим советским учителем, честным порядошным человеком…". Порыв ветра смял голос администратора, забил горло…Никто не заметил промашки, что похороны — это не торжество, это обряд несколько иного свойства, это проводины, последнее провожаньице, прощание навсегда. Никогда больше не вспыхнет в избе свет, не откроется дверь, не выйдет на крыльцо рано поутру, лишь только птицы воспоют, сухонькая скуластая женщина с коробейкой в руке, никогда не выпорхнет из трубы колечко дыма, не запахнет дрожжевым тестом, стряпнею, не заполощется на заулке настиранное белье… Лишь останется жальник, погост, куда можно приходить в гости.

Уцепившись за грядку машинной телеги, упершись взглядом в крохотную, крашеную хною головенку сестры в домовине, обдуваемую жестким ветром-сиверком, с трудом задавливая слезы, я неотчетливо думал о "неумолимом торжестве души, духа и образа"…

СОЗИДАЮЩИЕ

Савва Ямщиков

Савва Ямщиков

СОЗИДАЮЩИЕ

Так получилось, что в моей реставрационной и искусствоведческой практике фотография с самых первых дней, когда я пришёл в Марфо-Мариинскую обитель, во Всероссийский реставрационный центр, заняла важное место, потому что фотографы, с которыми мне посчастливилось работать, были замечательными людьми и настоящими творцами. Первый фотограф, с которым я столкнулся — Иван Никанорович Петров, человек удивительной судьбы. Молодым парнем, когда началась война, он пошёл в ополчение под Москвой. Отморозил ноги, был привезён в институт Склифосовского, эскулапы его обрекли на ампутацию, но рядом оказался Сергей Сергеевич Юдин, выдающийся хирург, известный ещё и своей безмерной любовью к искусству. Даже в его книге "Записки хирурга" вместо медицины рассказы о художниках. Проходя мимо, он сказал: "Завезите-ка этого парня ко мне в операционную". Он ему спас ноги, Иван Никанорович всю жизнь прихрамывал, но с Божьей помощью дожил до семидесяти пяти лет. Иван Никанорович до войны работал в обычной московской фотографии, где делали портреты, Юдин рекомендовал мастера в Третьяковскую галерею. Рассказы его о людях того времени, о Павле Корине, Михаиле Нестерове, были драгоценными. Всероссийским центром, когда я там работал, руководил несколько лет Павел Корин, и частенько к Ивану Никаноровичу наведывался… Казалось бы, простое дело — репродукционная съёмка процессов реставрации. Старое оборудование, огромная камера на рельсах, что ею интересного создашь? Иван Никанорович делал за день, а у нас было отделов много, и он ездил в Сергиев Посад, Черёмушки, на Сретенку, по 600 отпечатков — не просто отпечатков, а по 600 кадров — 18 на 24… Эти фотографии были живые — иконы в процессе реставрации, скульптура, шитьё старое… Незабываема его фотолаборатория, своего рода творческий клуб. Там текла вода в проявочной, ею разбавляли спирт, горел красный фонарик — ему для проявки, а нам создавал интим… Мой покойный брат Фёдор несколько лет работал у него в подмастерьях и тоже говорил, что счастлив! И сейчас трудятся ученики Ивана Никаноровича, а его фотография висит в Марфо-Мариинской обители…