Галина Юзефович - Удивительные приключения рыбы-лоцмана: 150 000 слов о литературе

Интеллектуал высочайшей пробы, он в то же время стал без преувеличения иконой антиснобизма: его манера говорить с читателем всегда была одновременно и уважительной – без малейшего намека на снисходительность, и абсолютно комфортной. При всей сложности, глубине и очевидном интеллектуализме, его книги имеют очень низкий порог вхождения – Эко не выставляет своему читателю никакого образовательного и культурного ценза. Сегодня мы считаем подобный высокий демократизм эталоном, к которому надлежит стремиться любому писателю, желающему быть прочитанным, но часто забываем, что у самой идеи такого демократизма есть вполне конкретный автор – профессор Умберто Эко.

В отличие от многих других тяжелых и болезненных для мировой культуры потерь, смерть Умберто Эко для меня стала еще и глубоко личной утратой. Невольно и, разумеется, не подозревая об этом, Эко сыграл огромную роль в моей маленькой частной жизни. Шел 1998 год, и я переживала тяжелейший кризис идентичности: я уже догадывалась, что академическая карьера меня не привлекает, но совершенно не представляла, чем еще можно заняться после четырех лет изучения древних языков. Именно тогда в РГГУ, где я училась, приехал с визитом Умберто Эко. О том его визите до сих пор ходят легенды – говорят, что именно благодаря Эко в Институте высших гуманитарных исследований (в те годы там работали такие крупные ученые, как Елеазар Мелетинский, Леонид Баткин, Георгий Кнабе, Сергей Неклюдов) появились электрический чайник, а затем и кабинет для заседаний – до этого институт ютился в одной тесной и темной комнатке. Высокий гость был настолько шокирован условиями, в которых трудились его уважаемые коллеги, что руководство РГГУ немедленно бросилось устранять недочеты. Еще к его приезду впервые в истории выкрасили стены на историко-филологическом факультете, а в туалетах на краткие несколько дней возникли мыло и туалетная бумага.

Однако в моей персональной судьбе куда большую роль сыграла лекция, прочитанная Умберто Эко в набитой до отказа центральной аудитории. Профессор, как я потом узнала, пересказывал свою книгу «Заметки на полях “Имени розы”» – с неподражаемым остроумием и изяществом он жонглировал разнообразными историческими сюжетами и фактами, неожиданным образом переплетая древность и современность, высокое и низкое, эзотеричное и очевидное. Сочетание глубины и легкости, доступности и парадоксальности вскружили мне голову, по сути дела указав путь между сухим академизмом и постыдным упрощением, – эдакую волшебную тропинку в страну фей. Не то что бы мне удалось сколько-нибудь приблизиться к заданному Эко высочайшему стандарту, но с тех пор я безусловно следую этим путем, и иногда мне кажется, что вдалеке, на повороте, я вижу его спину. Конечно же, я иду по этой дороге не одна – все те, кто пытается говорить просто о сложном, все, кто верит, что Средние века, современная проза или молекулярная биология могут быть жгуче интересны огромному числу людей за пределами узкой профессиональной среды, в некотором смысле идут за Умберто Эко. Все мы идем его дорогой – даже если сами об этом не подозреваем.

[166]

Петербуржец Андрей Аствацатуров, как известно, существует сразу в двух ипостасях. С одной стороны, он прозаик, оптовый производитель едких и местами очень смешных скетчей (чтобы не употреблять обидное слово «баек») из жизни питерских интеллигентов, убежденных лузеров, преимущественно гуманитариев и почти всегда очкариков. С другой, Аствацатуров – культовый университетский преподаватель, специалист по зарубежной литературе XX века и объект обожания уже нескольких поколений студентов-филологов (мало кто знает, но вторая ипостась некогда вскормила первую: почти весь тираж дебютной книги Аствацатурова «Люди в голом» был стремительно раскуплен его бывшими и актуальными учениками, и уже после на создавшийся ажиотаж подтянулись читатели из других сфер).

«И не только Сэлинджер» – первая, по сути дела, встреча Аствацатурова-прозаика с Аствацатуровым-филологом. Десять остроумных и изящных эссе, посвященных английским и американским писателям (охват достаточно широк – от Генри Джеймса до Апдайка и от Амброза Бирса до Шервуда Андерсона), не столько углубляются в литературоведческие тонкости и нюансы, сколько акцентируют внимание читателя на том, как именно писатель добивается того или иного эффекта, – пугает, волнует, удивляет, смешит.

Джозеф Конрад в своем «Сердце тьмы» деконструирует и переосмысливает старый добрый викторианский приключенческий жанр, собирая из его обломков нечто гораздо более современное – и гораздо более пугающее. Уильям Голдинг в «Повелителе мух» воспроизводит тот вариант конца света, при котором на поверхность из области бессознательного вырываются все наши самые темные страхи, предрассудки и желания, – и оказывается в этом качестве буквально обручен с жившим за две с половиной тысячи лет до него Еврипидом. Амброз Бирс отрицает свободу воли, а вместе с ней и психологию, выстраивая свои ужасающе актуальные военные миниатюры из такого древнего материала, как рок и предопределение. А вот и сам писатель Аствацатуров в детстве, в гостях у бабушки, вглядывается в висящую в коридоре географическую карту, силясь разглядеть на ней контуры своей судьбы…

Персональный опыт перемешивается в «И не только Сэлинджер» с литературными наблюдениями, биографические подробности оказываются продолжением (или, напротив, истоком) творчества писателей, и всё вместе складывается в изящную мозаику, не лишенную, ко всему прочему, некоторой практической полезности: в конце концов, пишут сегодня многие, и подсмотреть, как у других выходят какие-то хитрые приемы, всегда полезно.

[167]

Вторая по счету книга лингвиста Ирины Левонтиной напрямую продолжает первую («Русский со словарем»): те же обаятельные, остроумные и местами парадоксальные заметки о русском языке в его нынешнем состоянии. Об эволюции слов и выражений, о новых словах и способах их употребления, о точках пересечения жизни и языка (сегодня уже практически неразделимых) Левонтина пишет с академической точностью и ясностью, но при этом без всякого снобизма. Языковой пуризм, предписывающий каждому интеллигентному человеку сложить голову в неравной борьбе за кофе мужского рода, автору совершенно чужд и, более того, не слишком симпатичен. Рассматривая язык как живую, подвижную и изменчивую структуру, Левонтина в лучшем случае может позволить себе незлую иронию или мягкое недоумение. Так, ее очень веселит словосочетание «сидеть на посту» (по аналогии с «сидеть на диете») или наметившееся смешение слов «харизма», «карма» и «планида» (все они теперь обозначают более или менее просто судьбу), но свою задачу Левонтина видит не в том, чтобы исправить и искоренить, а в том, чтобы зафиксировать, осмыслить и определить, как, в какой точке индивидуальное становится общим, где язык в самом деле меняет свое русло, а где просто выдает в сторону случайный протуберанец.