Лев Вершинин - Грозная Русь против «смердяковщины»

Разъехались не врагами.

Наоборот.

Но спорить продолжали.

Впрочем, победить в дальнейших дискуссиях наследников вскоре умершего Иосифа наследники вскоре умершего Нила шансов не имели. Углубленные в самосовершенствование, они просто не умели жить в реале, в связи с чем оказались для властей бесполезны, а вот «осифлянам», продвинутым, знавшим толк и в политике, и в экономике, и в администрировании, напротив, любое дело было по плечу. Так что после 1522 года митрополичий престол стали занимать только их ставленники, уже не столь святые, как игумен Волоцкий. «Нестяжателям» оставалось лишь печалиться, что «Мамона» проникает в монастыри, и взывать к памяти Иосифа, который, « видя такое, горько бы восплакал ».

Критиканов не любит никто.

Сперва оппоненты «старцев» ответно упрекали их в « несмысленности » и « пустословии », приводя в пример свои реальные успехи. Затем самых активных начали понемногу, с позволения властей и без лишней жестокости, притеснять – и в конце концов, примерно к середине XVI столетия самые авторитетные «заволжские» скиты опустели. «Симфония» же продолжала укрепляться, и хотя иерархи по-прежнему считали своим долгом «усовещение владык», делать это, параллельно не отказываясь от даров и не будучи святыми, становилось все неудобнее.

Итак, проигрыш «нестяжателей» был запрограммирован. Но компромисс, на который пошли «осифляне», обеспечил выход из кризиса. Отныне четко и конкретно, глаза в глаза, с Господом общались «молитвенники», признанные при жизни святыми, а иерархи, сверху донизу, организовывали процесс. И надо сказать, неплохо. Что с книжной премудростью, что с приобщением масс к духовности (ясен пень, в понятиях XVI века), что с благотворительностью. И за «малых сих» нередко (документы есть) вступались перед «сильненькими». Да и политики не чурались, естественно, в рамках «симфонии» по византийскому образцу. Правда, – бытие определяет – по умолчанию шли на компромиссы, если власти что-то очень уж было нужно (например, в деле о разводе Василия III), но при этом старались выполнять и функции «морального арбитра».

Власть же, понемногу укрепляясь, этой опекой тяготилась, в связи с чем то и дело пробовала Церковь на излом, пиком чего стала эпоха Ивана Грозного, самим фактом создания «черного ордена» и опалой (насчет убийства я не очень верю) Филиппа Колычева. Правда, важный нюанс: Филипп пострадал, выступая за права традиционной знати, плотью от плоти которой был, и государь, по большом счету, только напомнил всем, что в условиях «симфонии» царь все-таки «образ Божий на земле», а глава Церкви – всего лишь ее предстоятель, и следовательно, царю можно все при условии, что он не забывает каяться. А уж что-что, но каяться, и каяться истово, Грозный ни при каких обстоятельствах не забывал.

В общем, к концу столетия сложилось на Москве нечто, слегка, в намеке, похожее на недавно возникшее в Англии англиканство. Церковь занималась идеологией, государство – всем остальным, и духовенство ему всяко во всем споспешествовало. В связи с чем по мере углубления кризиса конца XVI века авторитет понижался и в конце концов понизился настолько, что в 1605-м толпа тупо истязала патриарха Иова (кстати, иерея неплохого), как одного из « подхвостников », скажем так, «кровавой годуновской гэбни», – чего раньше нельзя было представить себе ни при каких обстоятельствах.

И тем не менее в Смуту, когда, казалось, рухнуло все, именно Церковь сумела перехватить роль морального лидера – чего-то типа Жанны д’Арк, – указавшего русскому люду, вне зависимости от того, кто князь, кто купец, а кто и вовсе смерд, – за что идет борьба. Подвиги защитников Троице-Сергиевой лавры, показавшей, что драться за право остаться самим собой не только нужно, но и можно, общеизвестен и высоко оценен, как общеизвестен и высоко оценен подвиг патриарха Гермогена. А вот роль патриарха Филарета почему-то недооценена. Хотя в том, что Русь в рекордные сроки сумела оклематься от последствий Смуты, его заслуга, пожалуй, больше, чем у прочей московской элиты скопом.

Вот как раз тогда-то, в период « диархии » двух «великих государей» – отца-патриарха и сына-царя, – когда народ осознанно принял принцип «Жила бы страна родная», наступил период полной «симфонии», а Церковь окончательно стала и политической силой, и моральным арбитром. Однако тандемы в политике не вечны. Кто-то неизбежно должен быть выше, а кто-то ниже. Кризиса не могло не случиться, и когда не стало Филарета, а затем и Михаила, кризис грянул.

Началось с пустяка.

Небольшой кружок духовных интеллектуалов, приближенных к молоденькому, набожному, тянущемуся к знаниям царю Алексею, поднял вопрос о приведении в порядок церковной обрядности. Вполне по делу. После всех смут в стране и вообще все не улеглось, а уж церковные порядки вообще испортились дальше некуда. Молились «многогласием», то есть наперебой читая все подряд, песнопения пели так, что ни слова было не разобрать, да и с грамотностью клира дело обстояло хреново.

Вот эти самые « ревнители благочестия » и решили, что надо бы сделать ремонт, добившись нескольких царских указов в свою поддержку. Естественно, высшим иерархам, в том числе и патриарху Иоасафу, это не нравилось, они полагали, что традиция важнее всего, а любые новации опасны. Тем паче инициатива молодых грамотеев отчетливо пахла кадровыми чистками, чего они особенно и не скрывали. А поскольку сам царь тоже хотел, чтобы все было по-новому, красиво и как в «культурном мире», то после смерти патриарха его наследником стал один из «ревнителей», Никон, – выходец из самых низов, с непростой судьбой, железной волей, лютым нравом и бешеными амбициями.

И понеслось.

Большинство «креативных», по сути, хотело малого.

Слегка подправить имеющееся да еще заменить «недостойных» пастырей «достойными», то есть собой. А вот у Никона планы были, как выяснилось, куда грандиознее. Пользуясь абсолютным влиянием на царя (Алеша нуждался в сильном и ярком человеке, которым можно было бы восхищаться и с которым, как папа с дедом, можно было бы разделить ношу), недавний крестьянин-мордвин повернул круто. Вынудив для начала царя коленопреклоненно вымаливать у себя согласия занять патриарший престол и тем самым запредельно повысив свой статус, Никон начал реформы, очень быстро поставившие Церковь с ног на голову.

Новый владыка решил ни больше ни меньше – отказаться от всего, что было раньше, приведя в соответствие с греческими образцами. Чтобы все было «как при Крещении», без лишних, то есть «неправильных», наслоений. А заодно и в унисон с порядками, заведенными в только что присоединенной Малороссии, «ученостью» которой Никон был очарован. На самом деле, конечно, и греческие образцы давно уже были не «как при Крещении», но патриарха это мало волновало. Его, что называется, перемкнуло и несло вовсю, так что даже попытка патриарха Паисия Иерусалимского притормозить московского коллегу, объяснив ему, что главное не в мелких различиях формы, а в сути, не помогла. Для Никона главным делом была именно форма, а нюансов он просто не понимал.