Джаред Тейлор - Лицом к лицу с расой

В таком месте, как мой офис, можно было бы ожидать, что белые должны относиться друг к другу, как два исследователя, вдруг встретившиеся в дебрях джунглей. Но, белых в офисе для установления чувства общности было крайне мало. Там работал юристперс, индус, китаец и ливанец. Все они были заняты работой, но, вероятно, как и я, были встревожены тем, что они наблюдали, однако, как и я, никогда не допускали расовых высказываний. Другие белые, видимо, имели собственную этническую идентификацию, как, например, то ли еврей, то ли итальянец, который сам им слегка симпатизировал, шептался с ними и всегда вставал на их защиту. А другим белым хотелось заработать очки перед чёрной уличной шпаной. Одна белая женщина показывала свою фотографию с выпускного вечера каких-то негров. Ещё один был женат на латиноамериканке.

Что касается обычных, «неэтнических» белых, типа меня, то во всём офисе таких была ещё парочка. Но, о той ситуации, в которой мы оказались, ни один из нас никогда не заговаривал. Это было слишком опасно. Белые, работавшие в других местах, говорили о нашем офисе «Там просто сумасшедшие», но расового вопроса никогда не поднимали. С белыми было намного легче общаться, на них можно было, как правило, рассчитывать, что они выполнят свою работу, но никогда я не видел малейшего намёка на сострадание, не говоря уже о солидарности.

Чёрные, разумеется, друг другу были братьями и сёстрами, хотя в офисе были расцветки кожи всех рас. Многие из работников были неустановленного расового происхождения. Расового напряжения между латиносами и неграми я не замечал. Их объединяла буро-чёрная солидарность против белых.

Я продержался год. Это был ад, и к нему я не был готов. Для свежего выпускника юридического института это было далеко не то, к чему он с таким рвением готовился все годы учёбы. Я работал в пунктах продажи фастфуда на Среднем Западе, которые были более профессиональными, чем эта юридическая контора. На этой работе я узнал, что большего врага, чем белый человек, на свете не бывает. Давление, которое я испытывал на рабочем месте, выжало из меня не одно ведро пота.

Руководство ничего не собирались исправлять. Видимо, поняв всю бесполезность, они решили не обращать внимания на выходки «меньшинств», так что, жаловаться было бессмысленно. Если кого-то и могли обвинить в некомпетентности, то только юристов, но не обслуживающих работников.

Я хотел бросить эту работу, но я обязан был отработать три года. Единственное, что я мог сделать, — это подать просьбу, чтобы меня перевели в другой отдел или район. Я так и поступил, но мою просьбу отклонили. Я обратился с жалобой на отказ в более высокую инстанцию, где пожелали узнать о причинах моего столь сильного желания покинуть это место работы. Я изложил некоторые факты. Мне сказали, что причины серьёзные и попросили более подробных объяснений, но из опасения, что это в конечном счёте обернётся против меня, я не пожелал рассказывать более того, что изложил ранее. В конце концов, я получил перевод в район, гуще населённый белыми людьми, без необходимости сообщать подробности.

В новом офисе тоже были небелые, — в частности, негритянки, ощущавшие, что право не работать было даровано имсвыше, — но белых там было больше половины. После моего прежнего места работы чистота в конторе и компетентность в работе воспринимались, как что-то новое и необычное. Чтобы достичь этой поразительной разницы, было достаточно белого большинства. Словосочетание «юридическая практика» наполнилось смыслом, а не звучало насмешкой, как в старом офисе.

Я вспоминаю два этих места работы, как своеобразную американскую притчу. Пока в стране достаточно белых, чтобы устанавливать в ней белые стандарты и придавать ей белый характер, даже несмотря на некоторый небелый элемент, мы ещё имеем шанс остаться страной Первого Мира.

За точкой невозврата непременно наступят джунгли.

Моя первая работа после юридического института дала мне опыт, который я вряд ли когда-нибудь забуду. Я вспоминаю о ней каждый раз, когда слышу, как белые нормально воспринимают возможность остаться в меньшинстве в Америке, и называют все опасения по этому поводу «расистской паранойей».

Джон Ингрэм, 33 года, недавно переехал вместе с женой в пригород Нью-Йорка, где продолжает успешно трудиться на юридической ниве. Эта статья впервые была опубликована в августовском выпуске «Американского возрождения» за 2006 г.

Родился я в Венгрии, откуда в 1982 году убежал в восемнадцатилетнем возрасте. В 1984 году, намереваясь стать художником, я переехал в Нью-Йорк, но через почти десять лет бесплодных усилий я понял, что никогда не смогу им стать. В 1993 г., к тому времени четыре года работая в качестве вагоновожатого в поездах нью-йоркского метрополитена, я поступил в университет города Нью-Йорка. Мало ещё какая работа может так близко познакомить недавнего иммигранта с реальностью многорасовости. Под улицами Нью-Йорка я видел и делал то, что мало кто из белых когда-нибудь сделает или увидит. Во всяком случае, хотелось бы на это надеяться.

Вагоновожатые управляют дверями поездов, объявляют станции, дают информацию пассажирам и наблюдают за безопасностью людей на поездах и платформах. Большую часть времени они проводят в маленьком отсеке, или кабинке, в среднем вагоне поезда. Во многих городах, где есть метрополитен, в поезде находится только машинист, но Нью-Йорк место сложное. Один человек в поезде не спасёт систему перевозок от хаоса и насилия.

Совмещение работы в подземке с посещением занятий в колледже, конечно, не ахти какая американская мечта, но платят вагоновожатым неплохо.

Начальная зарплата составляет 30–40,000 долларов в год, а в течение трёх лет можно достичь и 40–50,000 долларов в год. Если вагоновожатый стал машинистом поезда, то, в зависимости от сверхурочного времени, зарплата может достигать 50–70,000 долларов в год. Такие высокие зарплаты существуют благодаря монополии Управления городского транспорта. В профсоюзе, в деятельность которого не в силах вмешаться ни один политик, если он желает строить свою карьеру в Нью-Йорке, состоят в основном чёрные работники. Даже в далёких 1930-х, всемогущее Управление выживало в депрессии, не уволив ни одного работника.

Для допуска к работе я пошёл сдавать экзамен государственной службы, проводившийся в средней школе в Чайна-тауне. Когда я пришёл туда в первый раз, я обнаружил, что я там единственный белый. Из более, чем 40 человек, сдающих экзамен, за исключением одной индуски, сидевшей передо мной, все остальные были исключительно чёрные. «Странно, почему я здесь один белый?», — спрашивал я себя. «Разве белым американцам не хочется работать за 40–60,000 долларов в год на работе, на которой даже среднего образования не требуется?».