Егений Рябцев - Чеченские лабиринты. Устами журналистов. Книга 1

Убедить Россию не удалось, и чеченцы взялись за оружие. В результате цветущий край оказался в руинах. Сто двадцать тысяч погибших, еще больше раненых. Города и селения республики оказались в развалинах. Война расколола чеченский народ на два лагеря, между которыми в 1992–1996 годах не раз происходили вооруженные столкновения. А это уже предпосылки для развития событий по афганскому варианту. В республике появились мощные вооруженные группы, которые вообще никому не подчиняются и «гуляют» по обширнейшему российскому региону «сами по себе». Одной из таких группировок до недавнего времени были лабазановские боевики. Официальные власти Чечни долго мирились с ними (или опасались их), но когда чаша терпения переполнилась, пошли на крайние меры. И было это так.

…В четыре часа утра по нашим девятиэтажкам ударила артиллерия. Сна как не бывало. Когда очухались малость и выскочили на балкон, поняли, что начался конец света: вокруг все ухало, грохотало, скрежетало. Издалека доносились душераздирающие вопли очумевших от боли и страха людей. В сознании четко высветилась мысль: нам из этого ада не выбраться.

Чуть позднее мы выяснили у соседей чеченцев, что началась операция войск Джохара Дудаева по уничтожению вооруженной оппозиции, возглавляемой Русланом Лабазановым. Последний занимал ряд домов на нашей улице, и в его отряде было, по слухам, несколько десятков боевиков. Лабазановские дома и дворы были обложены со всех сторон железнодорожными блоками, из-за которых грозно выглядывали БТРы. Поскольку у Лабазанова собрались парни совсем не робкого десятка, к тому же они были хорошо экипированы и вооружены, тогдашние власти Чечни вынуждены были ввести в наш микрорайон города Грозного Шалинский танковый полк и артиллерию.

Когда совсем рассвело, атакующие предупредили мирное население, что прекращают на несколько минут обстрел, устраивают «гуманитарный коридор» для выхода женщин и детей в ближайшие чеченские селения — поселки Старая Сунжа и имени Калинина. И минут через пять-десять в указанном направлении действительно потянулись полураздетые и насмерть перепуганные женщины с детьми.

Через некоторое время артиллерия и танки снова «заработали», и наши плохо сработанные во время знойного застоя крупнопанельные дома закачались и затряслись как в лихорадке. Часов в двенадцать бой постепенно утих, и на улицах стали появляться уцелевшие горожане. Появился там и я, и то, что довелось увидеть и услышать, потрясло меня до глубины души. Но вспоминать об этом как-то не хочется, да и нет смысла: российские газеты много и с удовольствием, как мне показалось, смаковали эти события. А наше телевидение даже додумалось высветить на всю страну жуткие кадры: валявшиеся на центральной площади города отрезанные головы ближайших соратников Лабазанова. В фильмах ужасов не часто такое увидишь.

Когда обороняющиеся были разбиты, оставшиеся в живых стали отходить за город. Многие из них были ранены, истекали кровью и идти не могли. И тогда из рядом стоящих домов стали выбегать русские женщины, подбирать раненных и уводить в свои квартиры, тем самым подвергая себя и своих близких смертельной опасности. По микрорайону пронесся слух, что полевые командиры предупредили мирное население: за укрывательство лабазанцев любой и каждый будет расстреливаться на месте. Но это не испугало русских женщин, они продолжали прятать и лечить израненных чеченских парней.

Нет, они не симпатизировали Лабазанову и его дружине. Они их боялись, как боялись в те дни каждого вооруженного человека, какой бы он национальности не был, к какому бы движению не привыкал. Дело в другом.

В русских женщинах в те горестные дни пробудились лучшие качества славянок: сострадание к несчастным, жалостливость, гуманизм в самом высоком смысле слова. А еще в каждой из тех женщин, кто вышел под пули, криком кричала мать. Просто мать, которая не могла равнодушно смотреть, как у подъезда истекают кровью дети. Неважно, чьи дети. Это были дети таких же женщин, как и они сами, которые не могли пройти на помощь своим сыновьям. Кстати, позднее в Грозном мне часто приходилось слышать рассказы о том, что точно так же поступили многие чеченские женщины, пряча и выхаживая в своих домах раненных русских солдат. И это, пожалуй, единственное светлое явление во всей чеченской войне, которому следует поставить памятник. И в Москве, и в Грозном. Памятник в Москве посвятить горянке, прикрывающей раненого русского паренька-солдата. Памятник в Грозном — русской женщине, помогающей истекающему кровью молодому горцу. Ах, как это было бы кстати сегодня, когда огромная наша Родина содрогается от насилия, конфликтов и войн, когда в людских сердцах плещется столько ненависти и столько злобы, что, кажется, не прими страна экстренных успокаивающих и обезболивающих средств, может грянуть всеобщая резня и хаос.

Еще один характерный пример. При последнем штурме Грозного в августе 1995 года снаряд разворотил спину, вырвал кусок бедра, покалечил ногу 16-летней Инне Василец. Девочка истекала кровью и должна была умереть, но нашелся врач-чеченец, сумевший (при свечах в подвале) обработать и зашить раны. Трое суток просидела у ее изголовья соседка-медсестра, делала уколы и перевязки. Как только стихли бомбежки, эта же медсестра с мужем повезли раненую на своей машине во Владикавказ. Там врачи-осетины десять дней сражались за жизнь русской девочки, потом отправили в Москву. Инна была спасена.

Чеченцы любят повторять свою пословицу: «Не каждый день река приносит мусор». Действительно, не каждый. Чаще же она кормит и поит людей, служит для них средством сообщения и отдыха. А великие реки являются еще и предметом, национальной гордости, символом страны и народа, его героического прошлого и будущего. Хотя случается, конечно, и мусор. Но он предмет недолговечный, связанный с какими-либо природными катаклизмами. Придет весенний паводок, взыграет река, встрепе-нится… и нет больше мусора. А есть вечно зеленый мир, неувядающий и бессмертный. Так и река жизни. Шумит и пенится в исполинских своих берегах. Всякое может случиться с ней. И мусор, бывает, выхлестнет ее девятый вал. Но не он определяет суть и смысл ее бытия, ее настоящее и будущее. Главное в ее течении — это неугасимая и неотвратимая, как сама судьба, тяга к воспроизводству самое себя, к созиданию и миротворчеству, потому-то она вечна и неистребима, потому и прорвалась к нам, несмотря на многовековую татарщину, смутные века, раздробленность, на все социальные катаклизмы, через хребты веков и понесется дальше сквозь новые хребты…».

«М-да, были бы реки миротворчества и все… ладилось на земле. А так не свяжем мирные узелки потому, что политическое баламутство давно охватило Кремль. Отсюда и нас трясет на ухабах, — думал Иван Михайлович. — Суровыми мерами не заткнешь кровавые дыры. Вот такими, как в Чечне: по законам шариата убийцы и ловеласы наказываются одинаково — смертью». Ошеломляющие подробности с фактами и комментариями о Коране, действующем вместо уголовного кодекса поведал читателям «Комсомолки» в сентябре 1997 года журналист Александр Евтушенко: