Егений Рябцев - Чеченские лабиринты. Устами журналистов. Книга 1

— Ты поступил, как настоящий мужчина, сынок. — У Ивана Михайловича пересохло во рту, выпил бы «нарзана», да как-то не по себе ему, ведь принесли минеральную воду сыну.

— А Леху Самохина похоронили? — настойчиво выспрашивал он. В ответ — молчание.

… В оцепеневших глазах Игоря всплыла картина охоты на Дону, в зимних камышах, куда они как-то забрались с Самохиным погонять диких кабанов.

Алексей прихватил с собой ружьишко, сел за руль «уазика». Они и раньше ездили бить уток, рыбачить. Предварительно получили в охотообществе лицензию на отстрел дичи, зайцев, кабанов. Удовольствие, кто понимал в охоте толк, было неописуемое.

Автомобиль подскакивал и поднимал густую свежую пыль, мчался по неровной дороге.

Скованные льдом берега реки играли матовым блеском. Над прорубью маячили одинокие фигуры заядлых рыбаков.

«Уазик» замедлил ход, выехал на дорогу, пролегавшую к реке, От малейшего дуновения ветра на дорогу натекали завитушки снега. Там, где куролесил ветер, оставались снежные полосы, затруднявшие движение.

Они доехали до реки, машина остановилась. Перевесившись, через спинку сиденья, Алексей Самохин доверительно сообщил Игорю:

— Так и быть, открою тебе секрет: мы напали на след паразитов, укравших ордена Ивана Михайловича. Позволь, старина, нам пока отрабатывать детали операции и особо не распространяться начальству. Да и тебя я не хотел бы лишний раз тревожить…

Самохин был уникальный знаток в расследовании уголовных дел.

Любое преступление — творение злого умысла. Его скрытые пружины, мотивы и взаимосвязи, сложные и запутанные, давались следователю нелегко. Но он искал малейшие подробности, иначе говоря, следы, чтобы распутать клубок преступления…

Друзья выбрались из машины, потянулись, разминая замлевшие плечи и спины. Они оделись как настоящие охотники: в сапогах, меховых охотничьих куртках, темных ватных брюках, с двустволками на перевес.

— Помоги найти, вурдалаков, Леша, — в глазах Игоря — мука, невыносимая печаль.

— Обещаю, — Самохин не собирался тратить слова попусту, отчеканил четко, по-военному.

Рядом, в кустах камышах сверкал под солнцем Дон. Сверкал так ослепительно, что трудно было различать его цвет…

Не успели они отъехать на километр, как вдали замигали движущиеся точки. Это были кабаны. «Уазик» по берегу устремился к ним.

— С пустыми руками не вернемся, — воинственно воскликнул Самохин, выставил наружу дуло двустволки, сделал подряд два выстрела, но кабаны как ни в чем не бывало, дразня преследователей, ускорили бег и скрылись в непролазных камышовых зарослях…

…Почему-то таким он, Алексей, и запомнился навсегда Игорю. Розовощекий, симпатичный, высокий мужчина смело идущий на риск в бой, тот последний и единственный в его жизни, чтобы выполнить клятву, данную другу на охоте… И как бы не избегал Игорь больниц, похорон, покойников, но неотвратимая беда их все же настигла. Нечего спрашивать, жуткая бессмыслица — смерть — накрыла своим чудовищным черным пологом Алеху, бесстрашного, сильного духом человека… Не обмишулился Лехонька, добил вонючих козлов за меня, а сам погиб. Леша, прости меня, Леша!

Перед глазами возникло лицо Самохина, прямое, открытое, словно приносящее жертву у алтаря.

Игорь большим пальцем стёр повисшую на щеке слезу и неподвижно застыл…

— Сынок, тебя представили к награде, — еле выдавил из себя Иван Михайлович, чтобы поговорить о чем-то другом и вытащить его из забытья или прострации.

— Игорюша. все будет н-нормально, — Наташа дрогнувшей рукой погладила одеяло, не смея дотронуться до высунувшейся из-под него ступни Игоря. Услыхав, что губы его что-то прошелестели, засуетилась Лидия Игнатьевна:

— Сынок, позвать врача?

— Не надо. Вы не уходите, — попросил он слабым, погасшим голосом.

Не умел он стоять в позе виноватого, больного, которому требовался уход, как за беспомощным ребенком.

— Я до потери пульса буду сражаться с мафией, ворьем, всем отребьем, — истомно выдохнул из последних сил Игорь. — Я за Леху еще отомщу гнусной мрази…

Он не рисовался. Физическая боль, страсть и стыд за временную беспомощность смешались в нем, как лед и огонь, спутали все жизненные карты. Он знал, что непременно выздоровеет и свершит не одно возмездие над шантрапой, но по закону, не так как они, с достоинством и, боже сохрани, без намека на расправу.

Родильный дом изрядно подуставал от крикливости младенцев. В палатах носилось из угла в угол вечное многоголосье, чем-то слегка напоминающее петушиный хор вперемешку с писком летучих мышей. Няня по обычаю развозила новорожденных в широкой коляске. Они забавно лежали в пакетиках затылок в затылок, как галчата раскрывали беззубые рты.

— Твой молчаливый, гордый, — улыбнулась Наташе Жуковой няня, передавая ей ребенка.

Наташа кормила сына, рассматривала: крепенький паренек, под четыре кило — в отца.

Детей увезли. Она сладко пребывала в забытье. Но вдруг ей шутки ради захотелось гаркнуть что-нибудь такое сатанинское, а может быть, этакое нежное, материнское. Кто знает, что взбрело на ум женщине, два дня назад подарившей свету сына. Если бы кто-нибудь посмотрел на нее со стороны, то мог отметить одно: физиономия расцвела, была алмазно сияющей.

«Я молекула-частица мира!» — Наташа горло вскричала бы, жаль, что рядом за стенкой безмятежно спали дети.

Она поднялась с пастели, шагнула к окну и вполголоса запела:

Густые сумерки окутали притихший город. Ночь почернела, как антрацит. И только изредка взмылками стаи туч мелькали на лунном фоне. Ее поразила разлитая вокруг тишина; потом эта тишина налилась тонким, еле уловимым звоном. Мимо родильного дома, сигналя промчался кортеж свадебных машин.

«Доброе предзнаменование», — прошелестела пересохшими губами Наташа.

Вчера муж, находящийся на лечение в больнице, передал через свекровь ей крохотную записку: «Наташенька! Я безмерно счастлив. Увижу — поклонюсь в ноги за бойца. Люблю. Целую. Обнимаю. Твой Игорь.»

Наташа еще долго каменным изваянием была припечатана к подоконнику. Думала. Вообще, все шло пока путем. Родила она удачнее не загадаешь, легко, с кое-какими потугами. А беспокоиться ей теперь надо за троих: за себя, за мужа и за сына.

С этой мыслью и заснула…

Вдалеке слышалась азбука Морзе птичьих кочевий. Профессор Москаленко, выслушав вечерние новости и посмотрев начало фильма, ненароком заглянул в спальню. Супружница держала в руке ручку. Она медленно выводила на листе буквы и вполголоса бормотала: «Зови его Иванушка, сынок…». От волнения буквы у нее не слушались, налезали одна на другую, строчки никак не хотели получаться прямыми.