Денис Сдвижков - Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции [litres]

Если по традиции начать со слова, то роль книги хорошо видна в том, что это одно из древнейших и базовых слов в интеллигентском лексиконе. Этимология славянского къniga остается предметом острых дискуссий. Не смея в них встревать, ограничусь своими предпочтениями и примкну к тем, кто утверждает, что книга возводится к корню, обозначающему знание вообще (выраженное во множественном числе, как изначально в греческом, ta biblia ). И одновременно – власть, как в соседствующем с кн игой слове князь . Книга , следственно, оказывается своего рода воплощением формулы «знание – сила». Другое предположение, приземленнее, возводит книгу к материалу: доске , дощечкам для письма , но зато роднит нас с германским Buch/book , вроде бы производным от бука, латинским liber , от луба или лыка, и греческим biblos ( biblion ), восходящим к лыку папируса.

Книга в портрете интеллигента так или иначе присутствует всегда, как в знаменитом «Библиотекаре» Джузеппе Арчимбольдо (1562), составленном из фолиантов, закладок и кисточек для смахивания пыли. Появление образов книжности в зримом виде иллюстрирует формирование культуры книжности и на Руси. На иконах, помимо свитков в руках у святых, книга присутствовала только одна, и это, разумеется, Священное Писание. В остальном книги появляются на первых портретах, парсунах (производное от персона ) XVII века с открытием личности. Книги составляют ключевой атрибут людей, которые хотят запечатлеть себя и остаться в памяти потомства как люди книжные. На парсуне патриарха Никона с клиром (1662) это все еще та же Книга Книг. К концу XVII века книги изображаются уже стопками и п о лками, как в онегинском кабинете – показатель, между прочим, и имущественной состоятельности. Пока в основном у «западников»: полоно- и латинофилов, как у деятелей Посольского приказа Афанасия Ордин-Нащокина или Василия Голицына, неудачливого фаворита царевны Софьи. Другие свидетельства о книгах дают описи имущества, оставшегося после смерти или опалы: у того же Василия Голицына в его великолепном доме в Охотном ряду, на месте которого ныне заседают думцы, имелось 40–50 книг, в том числе на польском, немецком и латыни. На портрете-иконе первого святого петербургского периода Димитрия Ростовского – полки с книгами Четьих Миней, им написанных. Книги и на новых церковных образ а х, причем святых жен: Св. Екатерина, вышедшая победительницей из спора с философами, покровительница наук, становится именно в этом качестве популярной в России XVIII века, где она – патронесса единственного женского ордена. На иконе из Александро-Невской лавры (1721) рядом с ней столик с книгами («Арифметика» и «Риторика»), а также армиллярная сфера для измерений координат небесных тел (такая же украшает купол Кунсткамеры в Петербурге).

Первое наименование интеллигента на Руси – книжник , отношение к книге служит начальным маркером интеллигентности. Вслед за библиотекой/вивлиофикой («акибы вивлеофика ум его многия в себе обдержаша книги», 1705) в XVIII веке появляется библиофил, или, в русифицированном варианте, книголюб , наследующий допетровским книголюбцу и книгочию . Выйдя за пределы ученых кабинетов, вместе с чувствительной эпохой второй половины XVIII – начала XIX века этот тип насыщается эмоциями. Книги претендуют на роль возлюбленных («мои любезные книги», «главный пункт моего удовольствия» самоубийцы Ивана Михайловича Опочинина, 1793), друзей и близких: «Что-то дети мои и книги мои?» – беспокоится Пушкин в письме Наталье Николаевне за полгода до смерти о «единственных предметах своего влечения». В этом же ряду его знаменитое, хотя и апокрифическое «Прощайте», обращенное к домашней библиотеке.

Отрицательные последствия «книгобесия», о котором уже шла речь, проявились в повсеместном распространении книжных червей и книжных же крыс . Источник заразы, судя по всему, находился в Англии XVI века времен королевы Елизаветы и был изначально довольно серьезным оскорблением. Драматург Бен Джонсон в «Пирах Синтии» (1600) проходится по испорченному «сукину сыну, книжному червю, транжиру свеч» (под последним выражением, candle-waster , имелись в виду повышенные расходы на чтение в сумерках). В немецком книжный червь появляется благодаря Готхольду Эфраиму Лессингу: в его «Юном ученом» (1748) слуги обзывают своего патрона уже помягче, «книжным червячком» ( Bücherwürmchen ). К XIX веку, когда к «червячку» добавляется «читающая крыса» ( Leseratte ), оба выражения теряют остроту, превращаясь скорее в мягкую иронию, а то и в комплимент. Каноничный образ на одноименной картине Карла Шпицвега эпохи бидермейера (1850) со стоящим на лестнице перед книжными шкафами ученым утверждает эталонность «книжных червячков» в педантичной, чудаковатой, но, в сущности, милой гемютной Германии. Из нее, надо думать, книжные черви и крысы попадают и к нам.

Книжный становится эпитетом и для других проявлений стиля жизни интеллигенции. Один из ключевых – «книжный язык». Стандартный немецкий образованного бюргерства, Hochdeutsch, олицетворяет единство культурной нации, долго остававшейся раздробленной политически. Заметьте, что самообозначение немцев происходит от языка, а не от названия области или страны. Языковое сообщество образованных подразумевает, таким образом, сразу несколько моментов: это и культурность, начитанность в «конверсационс-лексиконах», и владение литературным немецким. Faux pas закрывают двери «хороших» домов, как ихний или позв о нить в России. Например, в ходячей шутке начала XX века про незадачливый ответ на вопрос « Kennen Sie Ibsen? » – « Nein, wie jeht das? » фамилия драматурга, Ибсен, звучит для «некультурного» собеседника как неопределенная форма глагола. Слово kennen (знать) он слышит как können (мочь), поскольку говорит на прусском или берлинском диалекте, а не на «высоком» немецком. Поэтому вопрос «Знаете ли вы Ибсена?» он понимает как «Можете ли вы ибсить ?» И отвечает на диалекте, для чего в русском переводе нужно как-то провинциализировать речь, что-то вроде: «Не-а, а как ваще это делают?»

Норма французского и английского также определяется, наряду с содержанием, пафосом единой культурной нации, противостоящим былому средневековому буйству региональных диалектов. Во Франции это столичный регион Иль-де-Франс вокруг Парижа, у соседей через Ла-Манш – преимущественно Южная Англия, с особым «оксбриджским» вариантом, уже переходящим в манерность. У нас же, благодаря централизованному государству и отсутствию натуральных границ внутри страны, нет серьезных проблем с местными диалектами и акцентами. Наши оканья, аканья или «южнорусский», как формулируют в XIX веке, выговор с фрикативным «г» в счет не идут, хотя и заметны (вот Тургенев, например, морщится от новой актрисы Савиной из Одессы: «голос ужасный, в нос, так и слышишь русскую горничную», что поясняется так: «интонации остались от жизни в южных и юго-западных областях России»). Петербургские четкие гласные, позволяющие рифмовать «непрочно–нарочно», и ггассигование, ма-а-а-сковская певучесть и булошная – это все мелкие детали, давний спор славян (в Польше, кстати, ситуация схожая).