Денис Сдвижков - Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции [litres]

Власть имущими в России очки, как и борода, негласно воспринимались как повод для подозрительности. Так, московский главнокомандующий Иван Гудович, «гонитель очков», говорил накануне 1812 года их обладателям: «Нечего вам здесь так пристально разглядывать!» При Николае I очки также не жаловали. Всем находившимся на государственной службе очкарикам требовалось специальное разрешение, причем высшим сановникам – личное от императора. Темные очки, вдвойне подозрительные, имел право носить в присутствии Николая I только министр финансов Егор Канкрин. За сбалансированный бюджет империи ему прощалось все.

Скажем тут же для равновесия, впрочем, что резким противником очков был и Гёте (до тех пор, пока не был вынужден пользоваться ими сам): «Кто носит очки, считает себя умнее, чем есть на самом деле, потому что нарушено равновесие между внешним чувством и внутренней способностью суждения», – высказывается он устами Вильгельма Мейстера в своем «образовательном романе». И далее почти что о русских нигилистах: «Привычка носить очки, все приближающие к нам, есть главная причина самомнения нынешней молодежи».

Ибо у наших нигилистов в очках все, и мужчины, и женщины, и притом преимущественно в синих. Затемненные очки знают уже в XVIII веке, но как носимые при слабом зрении и дома. Когда в России 1860‐х годов полиция задерживала синеоких девиц, те как раз и отговаривались слабым зрением (а короткая стрижка, мол, после болезни). Гендерный аспект в том, что в салонно-жеманную эпоху дамы лишь выбирали, открываться или нет лорнирующим их кавалерам. Очки же нигилистов уравнивают всех. Для симпатизирующих делу – «блеск глаз ослаблен синими очками, чтобы не мрачить единственный свет разума». А вот циники равняют синие очки с синими чулками: men seldom make passes at girls who wear glasses .

Классика жанра в письме Николая Семенова другу Петру Капице в Англию (мы знаем их парный портрет работы Кустодиева как раз этого, 1921 года). Едва ли не первое встреченное мной письменное свидетельство знаменитого мема – если, конечно, Семенов точен в передаче реплики. Но несомненно, что интеллигент, шляпа – и очки – оказываются вместе задолго до того, и не у нас.

Начнем с того, что средневековые очки крепились первоначально к краю шляпы, а первый изображенный в Европе в XIV веке обладатель очков Гуго Сент-Шерский носит и кардинальскую шляпу: такая круглая шляпа с полями символизировала в католической Европе духовное сословие. Связка «очки – шляпа – чтение – клерк/клирик» укоренена не только в западной традиции: православное духовенство носило похожие шляпы с широкими полями и низкой тульей и в Византии. В России патриарх Никон известен не только как владелец множества очков, но и законодатель моды на такие круглые широкополые шляпы. В сочетании с рясой «пастырские» шляпы становятся отличительным убором синодального духовенства и доживают вплоть до 1940–50‐х годов, заменяя обиходные скуфейки. Но и скуфейки, впрочем, тоже непосредственно связаны с «дресс-кодом» интеллигенции, напоминая о церковных корнях университетского и вообще научного знания: это непосредственные родственники академических шапочек, используемых англосаксами, а равно и академических ермолок наших профессоров, которые застало в университете еще мое поколение в конце 1980‐х, и которые теперь (ермолки, а не профессора), похоже, окончательно канули в лету.

При всех противоречиях социального статуса духовенства шляпа – одно из видимых свидетельств привилегированного положения «второго сословия». Как и очки, шляпа в России семантически связывалась не только с образованностью, но и с социальными преимуществами. Как и шапка (восходящая к латинской cappa ), шляпа – слово заимствованное. Она появляется у нас из немецкого в XVI – начале XVII века. В это время в моде, прежде всего военной, круглая шляпа с полями, которая и до сих пор называется по-немецки Schlapphut («шляпхут»), обычно с пышным плюмажем, знакомая нам по мушкетерам и Сирано де Бержераку.

В конце XVII века обозленные дождями испанцы, воюющие на нидерландском севере, начинают подворачивать поля шляп, чтобы лучше стекала вода. В таком виде военная и гражданская европейская мода приходит к нам при Петре, и шляпа по умолчанию стала подразумевать треуголку: Mein Hut, der hat drei Ecken, Drei Ecken hat mein Hut («У моей шляпы три угла, а если нет, то это не моя шляпа», как до сих пор поется в Германии). Треуголка становится одним из символов новой России и создает зримый образ служебного ш ляхетного сословия из трех ш : шпага, шляпа и шарф (офицерский, его подвязывали на животе на манер кушака, а не как сейчас – вокруг небрежной хипстерской шеи).

Шляпа одной из первых появляется на русской сцене у Петра I: Феофан Прокопович воспевает ее, пробитую пулей под Полтавой, – стандартный европейский сюжет для отца отечества и первого слуги государства. Студентам так же, как в немецких университетах, даровались дворянские треуголки и шпаги, и их самолюбию льстило, что будочники и солдаты отдавали им честь. Этот барский привкус шляпа сохраняет и в XIX веке: «Сюртук на вас, как я вижу, суконный, хороший, и шляпа как есть самая господская, и очки», – видим мы, к примеру, классическое сочетание в рассказе Александра Ивановича Левитова «Насупротив!» (1862).

Круглая же шляпа уходит из военного гардероба в гражданскую сферу: шляпой на военном жаргоне поздней империи именуют штатских. Именно такая нелепая белая шляпа красуется у Пьера Безухова при Бородине. Как и в немецком исходном schlapp , обвислые поля головного убора переносят свои свойства на безвольных и мягкотелых , что уже совсем близко к интеллигенции .

Первые черты ухода шляпы в оппозицию к службе и государству проявились с конца XVIII века: при Павле I наряду с фраком, жилетом и прическами à la Titus, а также словами общество , гражданин и отечество в 1797 году запрещены круглые шляпы с полями как рассадники якобинской заразы. К 1848 году шляпы-«калабрезы», как и борода, по примеру молодой Италии входят в гардероб революционной моды по всей Европе. И вскоре, мы уже знаем, эти мягкие фетровые шляпы с большими опущенными полями доходят до наших широт у нигилистов.

Но все же главное значение в России остается за «господской» семантикой шляпы: перед шляпой ломают шапки . Тот же культурный разрыв касается, кстати, и женщин: земские учительницы по возможности старались заменять традиционный для села головной платок на шляпки. С переменой декораций наступает расплата: зимой 1918 года в Петрограде, вспоминала Нина Берберова, «шляпы исчезли; они всегда были общепонятным российским символом барства и праздности, и значит теперь могли в любую минуту стать мишенью для маузера». Таким же триггером классовой ненависти стали пенсне приват-доцентов и монокли офицеров, а затем и невинные интеллигентские галоши или портфель, которые приравнивались к мещанству, мелкобуржуазности, бюрократии, а то и вредительству «спецов». Символом же советского термидора стала, соответственно, реабилитация портфелей и академических ермолок, а также возрождение шляпы как характеристики: «чем в шляпе, тем нахальнее» (ирон. об интеллигентах) – указывают нам словари арго и песня Александра Галича (1972).