Пол Дьюкс - Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

После эксперимента с «грузовыми неделями», когда большевикам вновь пришлось реагировать на те же самые требования, они прибегли к средству, которое оказалось на редкость непоследовательным, но неизбежным. Это была частичная уступка «мешочникам». После долгих и громких возмущений определенному проценту рабочих предоставили право беспрепятственно выезжать в провинцию и привозить с собой по два пуда (32 кг) хлеба на человека. Из-за этого к ним привязалось прозвище «двухпудники», а практика получила название «двухпудничество». Поскольку каждый торопился воспользоваться своим правом, на железных дорогах, естественно, начались страшные перегрузки, но тем не менее эта мера дала желаемый эффект. Почти сразу не только стало больше хлеба, но и цена на него резко упала. Рабочие ездили в хлебные районы, договаривались с сельчанами, которые охотно отдавали им то, что скрывали от большевистских реквизиций, и возвращались обратно, ревниво сжимая свои мешки с мукой. Мне довелось в то время ехать в Москву, и стаи этих несчастных «двухпудников», которые забивали все вагоны и залезали на крыши и буфера, вызывали жалость. Но как раз когда казалось, что подлинное решение продовольственной проблемы в столицах найдено, «двухпудничество» было резко прекращено постановлением правительства на том основании, что из-за загруженности железных дорог стала невозможной транспортировка государственных поставок.

Больше года большевики изо всех сил старались отвратить приход неизбежного дня, когда они уже не смогут запрещать свободную торговлю. По мере того как вражда между ними и крестьянами усиливалась и затруднялось снабжение продовольствием, власти старались бороться с последствиями собственной продовольственной политики то одной, то другой паллиативной мерой. Но недавно, весной 1921 года, они сделали роковой шаг. Несмотря на значительное сопротивление со стороны последователей, Ленин публично отказался от коммунистической системы принудительных реквизиций и с некоторыми ограничениями восстановил принцип свободы купли-продажи продуктов питания.

Этот шаг означал, что они перешли к политике отчаяния, но он стал важнейшим событием со времен большевистского переворота в ноябре 1917 года. Ибо это отказ от основополагающих пунктов коммунистической партийной программы, первым принципом которой является полный запрет на всю свободную торговлю, частную деловую инициативу и индивидуальное предпринимательство. Нет предела возможностям, открывшимся в силу этой трагической необходимости — какой она, должно быть, казалась коммунистам. Однако, пойдя на нее, пусть и неохотно, почему же они не выпускают из тюрем и не приглашают к сотрудничеству своих оппонентов — тех самых, кто громче всего протестовал именно против глупости большевистской продовольственной системы?

Объясняется это тем, что, по понятиям большевистских вождей, благополучие рабочих и крестьян, да и человечества в целом полностью подчинено интересам Коммунистической партии. И такое отношение вызвано не столько эгоистическими мотивами, сколько на удивление фанатичной уверенностью, что марксистская догма в ее большевистском изводе — это единственная формула, которая в конечном счете должна привести к тому, что они называют «освобождением всего рабочего класса». Как ни удивительно это может показаться в наши дни, когда лучшие представители человечества изо всех сил стараются поставить предрассудки под контроль разума, для большевиков эта теория — альфа и омега, а факты они признают, только когда те начинают угрожать диктатуре партии. Таким образом, уступка крестьянству в виде разрешения свободной торговли означает не принципиальный шаг, а лишь попытку приспособиться к неблагоприятным условиям, шаг «назад», который надлежит «исправить», как только позволят обстоятельства. Вот почему после заявления Ленина большевистские софисты до посинения пытались доказать отечественным и зарубежным сторонникам, что хамелеон не меняет и никогда не изменит своего цвета. «Свободная торговля, — говорят они, — это всего лишь временное неизбежное зло». Временное? Но может ли тот, кто верит в человеческую природу, помыслить о возвращении к системе, от которой отказался Ленин?

Однажды в Петрограде произошло поразительное событие, которое заставило бы иностранных приверженцев диктатуры пролетариата, находись они в то время в городе, встрепенуться и хорошенько почесать в затылках.

Произошла перерегистрация партии, цель которой заключалась в том, чтобы очистить ее ряды от так называемых «нежелательных элементов» и «редисок», причем последнее — это остроумный эпитет, придуманный Троцким для обозначения тех, кто красен только снаружи. Строгим условием для повторного вступления было наличие у каждого члена партии рекомендаций от двух других членов, гарантирующих его политическую надежность не только при вступлении, но и вообще, в течение неограниченного срока. Вот такой страх и подозрительность царили даже в партийных рядах. В итоге, помимо лиц, исключенных за проступки, многие коммунисты, обеспокоенные введением столь строгих дисциплинарных мер, воспользовались перерегистрацией для выхода из партии, и количество ее членов сократилось более чем на 50 процентов. Из 800 тысяч населения осталось менее 4 тысяч партийных.

Сразу же после чистки в некоторых районах «столицы мировой революции» практически не осталось коммунистов. Центральный комитет был готов очистить партию от определенного числа нежелательных элементов, но внезапное сокращение более чем вполовину стало совершенно неожиданным ударом. Его тяжесть усиливалась тем фактом, что всего за три недели до этого коммунисты с помощью угроз, взяток, обмана и насилия получили более 1100 из 1390 мест на выборах в Петроградский Совет, и этот результат они предъявляли внешнему миру в качестве знака того, что влияние большевизма только ширится.

Чрезвычайную важность приобрела проблема увеличения количества членов партии. Ввиду этого возникла новая хитроумная идея. Было решено объявить партийный призыв среди рабочих! Как ни удивительно, но коммунистические вожди, по их собственным словам, считали этот шаг исключительной и крайней мерой. Для человека со стороны это кажется почти невероятным. Поначалу так казалось даже в России, но по зрелом размышлении вся странность рассеивается. Ведь с момента убийства в 1918 году комиссаров Володарского и Урицкого (первый пал от руки неизвестных рабочих, а второй — от руки эсера) коммунисты видели в рабочих в целом ненадежный элемент, находящийся под сильным влиянием меньшевиков и эсеров. Небольшая их часть, примкнувшая к большевикам, заняла ответственные посты и в силу этого оторвалась от масс. Но осталась большая часть, открыто поддержавшая антибольшевистские партии, и ее представители непрерывно подвергались гонениям, что только повышало их престиж в глазах рабочих.