Майк Дэш - Первая семья. Джузеппе Морелло и зарождение американской мафии

– А разве обязательно приезжать вечером?

– Так лучше, потому что никто не увидит, что мы делаем, и ничего никому не придется объяснять.

– А зачем вообще надо будет что-то объяснять? – смело спросил я, решив все прояснить. – Мы ведь не делаем ничего неподобающего, не так ли?

– На этот вопрос, Комито, я не отвечу тебе сейчас, – прошептал, если не прошипел он. – Ты лучше послушай, что я скажу. С этого момента делай то, что прикажут. На кону твоя жизнь!

И он сделал мне знак, вселивший ужас в мою душу. Приставив палец ко лбу и проведя им слева направо, затем он опустил его и, проведя поперек горла, издал характерный звук, будто перерезая горло свиньи.

Комито ненадолго оставили одного на палубе, но Чекала вскоре появился снова, на этот раз открыто заявив, что у него не хватит денег, чтобы оплатить всем проезд. У Комито не было ни цента, а у Паскуццо нашлась пятидолларовая банкнота, которую она спрятала в чулке. Под напором Чекалы она достала купюру и передала ему. Чекала выхватил банкноту. «Я знал, что она у вас есть, – ледяным тоном заметил он. – Хотел проверить, солжете ли вы».

Когда Чекала в очередной раз удалился, Комито выразил возлюбленной свое возмущение. Она не должна была признавать, что у нее есть деньги, посетовал он. Но «со своей обычной проницательностью» Катрина сказала, что, как ей кажется, в квартире за ней подсматривали – в том числе и тогда, когда она задирала юбку, чтобы спрятать банкноту.

Потеря пяти долларов была ощутимой, и Комито с Катриной это понимали. Они плыли на север навстречу надвигавшейся зиме в неизвестное место назначения в компании подозрительных личностей, для выполнения пусть неизвестной, но уж точно незаконной работы – как подозревал Комито, для печати порнографии. И сейчас они остались без гроша, без возможности защитить себя, если им вдруг выдастся возможность бежать. «Я сидел как вкопанный», – вспоминал Комито.

Моя отвага улетучилась, и я больше не задавал вопросов. Тысяча и одна мысль пульсировала у меня в голове. Меня осенило, что все эти уловки были частью плана, чтобы заманить меня в ловушку. Я сердцем чувствовал, что… они хитрили и уже завели меня так далеко, что найти путь назад будет очень трудно.

Мы вернулись обратно в крытое помещение. Вскоре, с миллионом ужасных мыслей, роившихся в моей голове, я заснул.

Чекала снова солгал.Было около часа ночи, когда паром пришвартовался к пристани в безлюдном месте далеко вверх по Гудзону. Погода к тому времени совсем испортилась. Хрустящий иней покрыл землю. Деревья стояли голые. По обе стороны реки теснились холмы. Через некоторое время поднялся ветер, и в лицо полетели снежные хлопья. Комито внимательно слушал, как кто-то из экипажа выкрикивал название места, где они высадились. «Услышать слово “Филадельфия” мне не удалось», – заключил он.

В действительности они были в Хайленде, крошечной фермерской деревушке в пятидесяти милях вверх по Гудзону, и направлялись на север, удаляясь от Филадельфии с той самой поры, как выехали из Нью-Йорка. Комито и Катрина, по-прежнему не понимая, куда едут, позволили отвезти себя на ферму Чины, что находилась в часе езды. Там они переночевали, а затем их отправили в другое место, на этот раз принадлежавшее шурину Чины, мафиозо из Тампы по имени Винченцо Джильо. Чекала вскоре исчез – уехал назад в Нью-Йорк, как сказали Комито, – и пара прождала здесь бо́льшую часть месяца. Лишь 8 декабря 1908 года Чина и Джильо снова загрузили повозку. Чина взял поводья, и печатник со своей спутницей углубились в окрестный лес.

Теперь Комито и Катрина понимали, что едут не в Филадельфию, но не знали, где находятся. Они никак не ожидали, что заберутся в такую глушь, и пустынная местность и отсутствие человеческого жилья их пугали. «За полчаса самой мерзлой езды в моей жизни, – месяцы спустя вспоминал Комито, – мы забрались так далеко в сельскую местность, что домов больше не было, только деревья и дорога». Они двигались все дальше; тряска сквозь лабиринт голых деревьев продолжалась еще два часа, в течение которых телега все стонала под тяжестью груза, а лошадь спотыкалась и скользила на льду, пока они наконец не достигли пустынного места за поворотом дороги, откуда за деревьями можно было разглядеть небольшой каменный дом. Он стоял на совершенном отшибе. Вокруг не было ни других домов, ни признаков движения по неезженой дороге – никого и ничего, грубо заверил их Чина, только почтовая повозка, проезжавшая раз в день. Печатник так и подскочил на своем сиденье, когда Чина сказал: «Вот тут ты и будешь жить, друг Комито».

В трехэтажном каменном доме было холодно и неуютно. В нем было шесть помещений: кухня и кладовая на первом этаже, рабочий кабинет и две маленькие спальни этажом выше и, наконец, чердак под самой кровлей. Однако не было ни отопления, ни света, ни водопровода, ни столов, ни стульев, ни еды – ничего, кроме двух разваливавшихся кроватей, печатного станка, который Чекала купил в Нью-Йорке, и багажа, привезенного с собой. Джильо поставил на кухне небольшую плиту и постарался починить сломанные кровати.

Комито подумал о том, как бы сбежать, но сразу осознал, насколько это будет сложно. У него по-прежнему не было ни денег, ни одежды, которая понадобилась бы, чтобы пересечь этот суровый край. Он не знал, где находится и как добраться до ближайшего города или деревни. Кроме того, Чина сказал им, что он и Катрина будут в каменном доме не одни. Поначалу это заверение казалось утешением, но теперь Комито понял, что дело здесь в другом. Те, кто составит ему компанию, будут следить за ним.

На следующее утро появился еще один человек с телегой, груженной керосином для плиты и провизией: сотней фунтов картошки в мешке, мукой, черным хлебом грубого помола, растительным маслом, копченой рыбой, томатным соусом и макаронами. Продукты были хорошего качества, и их было много, но это лишь сильнее опечалило Комито. Запасы на несколько месяцев подразумевали долгое пребывание в лесу.

Он все еще не имел представления, что́ от него требовалось. Он обшарил рабочий кабинет, но не нашел ни шрифта, ни форм, ни пластин. Чем бы ни было то, над чем работали Чина и Чекала, подумал он, это наверняка еще находилось в Нью-Йорке.

В безвестной квартирев северной части Бронкса, вдали от глаз Секретной службы, Антонио Милоне сидел в маленькой комнате, из которой он сделал импровизированную фотостудию. Он тщательно собирал комплект тонких цинковых листов. Справа от него была неглубокая ванночка, заполненная азотной кислотой и квасцами; рядом стояла емкость, содержавшая тщательно приготовленную смесь из других химикатов. Настало время травить печатные формы.

Милоне был замкнутым человеком, ценившим уединение. Он редко имел дело с другими членами нью-йоркской Мафии, а большинство даже не знали о его существовании. Только сам Морелло и горстка его доверенных сподвижников знали, где жил цинкограф, и лишь немногие из них понимали его истинное значение для первой семьи. Милоне был тем человеком, который делал для Морелло деньги. В течение нескольких лет, в качестве президента «Кооператива Игнаца Флорио», он курировал отмывание нелегальных доходов семьи, управляя ее инвестициями в расширявшийся портфель законных предприятий. Не менее важным, с точки зрения Морелло, было то, что его друг знал, как делать деньги в буквальном смысле. Милоне был опытным цинкографом и умелым печатником, обладавшим твердой рукой, столь необходимой для подделки денежных знаков. Он был первым, к кому обратился Клешня, когда вынужденно вернулся к бизнесу по производству зеленого товара.