Юрий Поляков - Засекреченное будущее

— Вам же приходилось сталкиваться с цензурой? Как-то Вы рассказывали, что для публикации «Сто дней до приказа» потребовалось вмешательство Сергея Михалкова, который доказывал, что Поляков не антисоветчик, а последний советский классик.

— Пробивать «Сто дней» мне помогал не только Михалков, но и ЦК ВЛКСМ, и писатели-фронтовики (Иван Стаднюк, например), и даже некоторые генералы ГЛАВПУРа. В советские времена от литературы все ждали правды куда больше, нежели сегодня. А шутка Михалкова про последнего советского писателя имела нешуточный смысл. Он и сам принадлежал к тем авторам, которые вскрывали язвы для того, чтобы их вылечили, а не для того, чтобы сказали: «В морг! И поскорее!» Больше всего меня в нынешних коллегах по перу бесит их уверенность в том, что литература существует для того, чтобы автору удобнее было скрывать свои подлинные мысли. А ведь все наоборот, и лукавые книги устаревают быстрее газет. Жаль молодых авторов, задавивших в себе искренность ради «Букера». Бедняги, их творчество напоминает мне силиконовую беременность. Как я боролся с цензурой? Никак. Я просто честно писал. «Сто дней до приказа» по инициативе, если не путаю, генерала Стефановского хотели в 1984-м напечатать в журнале «Советский воин». Миллиона полтора тираж! Редактор мне сказал: «У вас есть места, даже главы, где об армии написано слишком ехидно. Надо бы сократить!» «Сокращайте!» — легко согласился я. Через неделю он сердито заметил: «Какой вы хитрый! У вас там так все написано, не то что главу, абзац трудно вычеркнуть…» Я развел руками. Но повесть не напечатали, против резко выступил генерал Волкогонов. Мол, она нанесет удар по «полморсосу» — политическому и моральному состоянию личного состава. Вот уж был лис в лампасах…

— В романе «Козленок в молоке» поэт Духов поспорил, что модного автора можно сделать из первого встречного — нужны лишь стопка листов, которые никто не прочтет, интригующий прикид, душещипательная биография и «золотой минимум начинающего гения». «Работают» ли такие рецепты сегодня и насколько изменилось литературное сообщество?

— Из человека, не способного писать, можно сделать лауреата «Большой книги», а писателя — нельзя. «Козленок в молоке» — роман гротесковый, с сатирическими гиперболами, но с 1995 года он выдержал около тридцати изданий, следовательно, я зацепил реальную проблему, а именно: распространение агрессивных мнимостей, или, как точно сказал поэт Юрий Кузнецов, «шифровальщиков пустот». Уверен, если у тебя есть талант, оформившийся в мастерство, для признания не нужны ни прикиды, ни душещипательные биографии, ни «золотой минимум». Все это — способ слыть в искусстве, а не быть. Любой, самый изощренный имидж заканчивается, когда читатель берет в руки том лауреата «Нацбестселлера» и обнаруживает там скучный, а то и полуграмотный бред. Нравы литературного мира, по-моему, слишком не изменились. Реже поминают слово «талант» и чаще «формат». А так все то же самое: порадеть родному человечку, даже если его дар умещается на кончике комариного носа, и, наоборот, замолчать, затереть талантливого чужого, если не нравятся его эстетические, политические симпатии, круг общения, национальность, наконец. Да, увы, у нас ложилась в стране двухобщинная литература. Об этом я подробно пишу в моей новой книге «Зачем вы, мастера культуры?» Писатели, по-прежнему, друг друга не знают и не читают. Забавно, но даже придуманная мной в «Козленке» история с папкой чистых страниц, которые все нахваливали, не развязывая тесемок, оказалась не такой уж нереальной. Так, недавно критик Басинский и прозаик Прилепин, ранее шумно приветствовавшие «Зулейху» Яхиной, вдруг, когда грянул скандал с нелепой экранизацией, объявили, что на самом деле романа не читали. Кажется, у Грина гномы определяли содержания писем, прикладывая конверты ко лбу — теплый или холодный. Но так это же гномы…

— Насколько опасна поляризация литературного сообщества? Как-то Вы сказали, что литераторы должны подначивать друг друга, может, даже ссориться, но не уничтожать.

— О какой поляризации вы говорите? Ее нет, почти все информационно-премиальное пространство литературы отдано «гормональным либералам» и «бюджетным патриотам», книги которых, за редким исключением, читать можно только по приговору уголовного суда. Похожая ситуация и в театре, где установлен диктат «новой драмы». А поляризация в искусстве необходима. Она плодотворна, она дает стимул к развитию, поиску. Когда я возглавлял «ЛГ», мы пытались противостоять этой «монополии тусовки», показывали другую литературу, предлагали иные имена, даже учредили свою премию «За верность Слову и Отечеству». Но мои преемники в газете сочли, что это хлопотно и невыгодно… Однако меня больше волнует другой вопрос, почему такой вредоносный для культуры перекос устраивает власть? Загадка…

— Расскажите о Вашей творческой кухне. Вы интуитивный писатель или логический, изначально выстраивающий драматургию? Материал берете из жизни или выдумываете?

— Конечно, литература — это самовыражение, но читателю она интересна лишь тогда, когда автор выражает не только себя, но и свое время, социум, духовную, культурную и политическую жизнь. Вы когда-нибудь видели на арене артиста, жонглирующего одним-двумя шариками? Нет. Засмеют. А в литературе жонглируют своим детским комплексом и гордятся. Смех да и только! Сюжетно-тематический мотив всегда выплывает у меня из подсознания, я его долго, иногда годами ношу в себе, выдерживаю, прикидывая: стоит ли овчинка выделки. А дальше замысел нужно одевать в слова, да и с компасом сюжета почаще сверяться. Это долгая многоступенчатая работа, требующая врожденной вербальной чувствительности и дара рассказчика, а таких в литературе еще меньше, чем в Думе депутатов с принципами.

Сам для себя любую прозу я делю условно на три вида: «мемуары быстрого реагирования» (Лимонов, Довлатов, Конецкий), «фэнтези на заданную тему» (Пелевин, Сорокин, Крусанов), «вымышленная правда» (Артемов, Козлов, Терехов). Себя я отношу к третьему типу, и мне совсем не надо разводиться, чтобы описать состояние мужчины, сбежавшего от испытанной жены к юной любовнице. Но я стараюсь все-таки, чтобы мои герои действовали в тех жизненных обстоятельствах, которые мне знакомы по жизненному опыту. Если что-то я знаю плохо, то стараюсь изучить, как банковскую среду для романа «Замыслил я побег…» Писатель — это тот, кто через подробность и деталь умеет изобразить целое. Если я встречаю у автора фразу типа: «Он зашел в какое-то помещение, где стоял некий агрегат, неизвестно для чего предназначенный», то немедленно выбрасываю эту книгу в помойку.