Хедрик Смит - Русские

Русские — любители холода. Они радуются началу зимы, когда снег, подобно волшебнику, преображает серый унылый облик таких городов, как Москва, и, припорашивая крыши и оконные карнизы свежим покровом белизны, которой им так недостает во все времена года, придает городу большую легкость и приветливость. После дождливой осени, траурной пеленой покрывавшей город, я сам обрадовался воцарению зимы с ее непродолжительной, но зато великолепной солнечной погодой, чудесным голубым небом и чистым, бодрящим холодом. Однако меня предупредили, что можно и ошибиться, преждевременно радуясь ее наступлению. В первый год пребывания в Москве меня удивил обильный снегопад в середине октября, когда выпало 25 см снега, и я написал репортаж о раннем наступлении зимы. Но шофер нашего бюро Иван Гусев сказал мне, что по крестьянской примете зима наступает лишь после третьего снегопада и что не стоит попадаться на удочку и верить первому ложному натиску зимы. Действительно, весь этот снег превратился в отвратительную грязь и исчез. То же произошло и после второго снегопада. Когда же снег выпал в третий раз, он стал накапливаться, уплотняться, и русские бурно радовались скрипу плотно утрамбованного снега под каблуками и ледяным узорам, затянувшим стекла окон, наглухо заклеенных с начала ноября до конца апреля.

В нашем дворе шоферы возились с капризничающими моторами, со смехом наливая драгоценную водку в радиатор одной из машин, которую почему-то миновали более современные и своевременные методы профилактики, и рассуждали о первом крепком морозе, наслаждаясь им. «Сколько градусов?» — спросил один из них. Когда зима действительно наступает, русские никогда не спрашивают: «Какая температура?» Только: «Сколько градусов?» Самой собой разумеется, что речь идет о градусах ниже нуля. Шоферы с животным удовольствием втягивали в ноздри воздух, как будто первый сильный мороз имеет аромат, словно весенние цветы, и выносили свое суждение по поводу температуры, сравнивая ее с обещанной в утренней сводке погоды.

Когда началась наша первая московская зима, меня поразило, что русские не только не прячутся от мороза, но, наоборот, вылезают на улицы, заполняют автобусы и электрички, отправляясь с беговыми лыжами на плече в ближайшие пригороды, где они со скоростью стрелы несутся по лыжне, петляющей среди пятнистых, освещенных солнцем, берез. Мужчины посолиднее бродят по льду замерзших рек, усердно сверлят в нем лунки и целый день сидят на корточках, следя за своими удочками. Это был один из излюбленных видов спорта и нашего Ивана. Когда я подшучивал над ним по поводу жалкого улова — всего-то миска пескарей, — он ухмылялся и отвечал, что его не столько интересует рыба, сколько поездка зимой за город. У каждого русского всегда есть в запасе рассказ о каком-нибудь месте — подальше на север или где-нибудь в глубинке, — где мороз покрепче, стужа покруче, воздух посуше, а люди повыносливей. Если же я, чужеземец-неофит, бывало высказывался во дворе по поводу утреннего холода, один из шоферов с юмором заявлял, что в Сибири плевки замерзают, не долетев до земли, или, что туалет сибиряков состоит из одного единственного предмета. «Какого?» — спрашивал я наивно. «Палки, чтобы отгонять волков», — следовал ответ, покрываемый взрывами хохота. Не бояться холода, так же, как и глотать водку, — это составные элементы русского мазохизма и у мужчин, и у женщин. Однажды февральским утром, когда зима на некоторое время, нехотя, но все же разжала свои тиски, шестьдесят «моржей» (так русские называют своих зимних пловцов) воспользовались «целебным» 30-градусным морозом для бодрящего купанья среди льдин Москвы-реки. Я стоял в парке им. Горького в толпе сотен конькобежцев, остановившихся поглазеть на купальщиков. Это были в основном люди средних лет и пожилые. Пловцы выходили из павильона для переодевания в купальных шапочках и плавках. Меня пробирала дрожь при виде того, как почти голые они проходят по льду и снегу к берегу реки и ныряют по одному в мрачную темно-коричневую воду. Некоторые храбро поплыли кролем, а большинство, высунув голову из воды, плавали по-собачьи или брассом до тех пор, пока могли выдержать. Когда какой-то моряк в форме прыгнул в воду, не раздеваясь, публика зааплодировала. Несколько женщин среднего возраста медленно барахтались в воде возле гребной шлюпки, позируя фотографам. «Смотрите, как сильны и здоровы наши моржи!» — комментировал какой-то энтузиаст, обращаясь к толпе в меховых шапках, собравшейся на берегу моря. «Они, наверно, не в своем уме», — пробормотал тепло одетый капитан милиции.

Однако это купанье показалось мне детской игрой, когда я оказался в Якутске — городе в Восточной Сибири, расположенном так же далеко на Севере, как и Анкоридж (Аляска), но где еще более холодно, так как Якутск находится в глубине материка вдали от смягчающего влияния океана. Эта столица советского Клондайка расположена у самого полярного круга. Английский журналист Эрик де Мони как-то удачно назвал Якутск «конечной станцией», если не принимать в расчет, что здесь вообще нет никакой дороги, ни начинающейся, ни кончающейся, — даже ближайшая железнодорожная магистраль проходит в 1920 км к югу от города. Но и здесь сибиряки , как с гордостью называют себя патриоты Сибири, испытывают какое-то мазохистское наслаждение от суровой зимы и собственной выносливости.

Вспоминается, как зимним днем я вместе с двумя своими русскими знакомыми совершил весьма бодрящую прогулку по Якутску. Из бесконечных пустынных просторов северных равнин Сибири дул пронизывающий ветер, обжигавший щеки и леденящий ноздри, — не воющий порывистый ветер, а тихий и острый, как нож. На глаза навертывались слезы, пальцы в перчатках инстинктивно сжимались в кулак. Была середина марта, но даже при ярком солнце температура не поднималась выше 13° мороза. Это была хищная, наглая сибирская стужа, сгибавшая закаленных людей, с трудом продвигавшихся вдоль тротуаров, и загонявшая в дома тех, которым было уж не под силу противиться ей. Накануне в одном кафе с непрерывно хлопавшей за каждым входящим дверью я наблюдал за людьми, которые спасались здесь от стужи стаканом почти кипящего чая и стремились как можно дольше задержаться в этом спертом воздухе, согретом теплом множества людей. Я наблюдал за одним рабочим, который, словно дозу антифриза, залил в себя полстакана коньяка прежде, чем снова выйти навстречу стихиям. В своей всепоглощающей борьбе за тепло люди перестали, очевидно, придавать какое бы то ни было значение тому, как они выглядят на улице. Они шли, волоча ноги в черных неуклюжих валенках или меховых сапогах, в шерстяных рейтузах, спрятав голову в меховые шапки. Воротники пальто были подняты, чтобы защитить все до последнего сантиметра живой плоти от беспощадного ветра.