Константин Пахалюк - Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века

Вернулся Лисовский на другой день в 6 часов уже с узлами награбленных при расстреле вещей. На этот раз Лисовский был уже морально спокоен и делал вид смелого удовлетворенного человека. Придя в квартиру, он выставил передо мной три пары туфель дамских и детские, обращаясь ко мне со словами: «Бабка, не сердись, вот выбирай любое». Я сразу же ответила ему: «Убери, мне ничего не надо, эти вещи пахнут кровью невинных людей. Они омыты слезами и потом тружеников, зачем ты их взял». На такие слова Лисовский ответил мне нецензурной бранью, больше я с ним ни о чем не говорила и не расспрашивала, приняв твердое решение оставить своего мужа, несмотря на то что имела четырех детей, и впереди меня ожидало полуголодное существование с детьми. Я говорю про время немецкого права, но я не хотела быть виновной перед народом и носить позорное имя жены изменника и бандита, продавшегося врагу. Мне хотелось спасти своих детей от позора того, каким был их отец Лисовский Иван. Дальше до 7 сентября 1941 я была просто свидетелем его злодеяний и преступных деяний, пока не нашла работу рабочей в молочной ферме и прачкой в немецких казармах, в крепости гор[ода] Даугавпилса.

Кроме предложенных мне Лисовским туфель я видела, что он принес хромовые сапоги, дамское пальто, отделанное мехом, хорошие брюки, позолоченную цепь к карманным часам и позолоченные ручные часики. Когда я увидела на его руках часы, я со злобой ему сказала: «Теперь вы, действительно, господин Лисовский, можете открывать магазин кровавых вещей». На это Лисовский ответил также нецензурной бранью. Сразу же после возвращения домой и нашей перебранки с Лисовским он, Лисовский, и наш сосед Вильцан Антон Иванович взяли дамскую шубу в меховой отделке и еще что-то, принесенное Вильцаном, уложили на багажники велосипедов и поехали в Калкуны [1514] на спиртоводочный завод для реализации награбленного на водку. К четырем или пяти часам вечера Лисовский и Вильцан вернулись с Калкун, привезя с собой около четырех литров спирта. К 8 часам вечера Лисовский пригласил к себе на квартиру лучшего своего друга и карателя, занимавшегося непосредственно расстрелами граждан, полицейского Савицкого Николая. Пьянка состояла из пяти человек: Лисовский, Савицкий, Вильцан Антон, Вильцан Петр и еще какой-то незнакомый мне полицейский, также приглашенный Лисовским.

Во время их выпивки я была свидетелем такого разговора их компании. Савицкий, обращаясь к Лисовскому, сказал: «Ну вот, Ваня, разве мы плохо поработали, а ты робел, я говорил тебе: стреляй, теперь и ты повидал виды. Разве тебе не нравятся раздетые голые еврейские женщины, у которых ноги как хрусталь, а также задки, а ты трусишь». Кроме этого, следовали различные нецензурности по адресу расстрелянных женщин, которые я не могу передать следствию. На такие слова Савицкого Лисовский ответил: «Нет, я не трус, я прекрасно умею стрелять. Следующий раз, Николай, дашь мне свой револьвер — я немного поработаю, проверю правильность его боя, всего лишь на несколько минут, и ты увидишь, трус я или нет». После этого их разговор перешел на цинизм и насмешки над обреченными женщинами. Вильцан Антон Иванович рассказывал: «Одна еврейка от испуга обмаралась, ее пробил понос. И пока ее вели к могиле, она оставляла за собой след. А евреи все же жадные люди: они даже перед смертью закапывают свое золото, кольца и серьги в ямы, а некоторые глотают кольца с серьгами, чтобы никому не досталось».

Все разговоры носили приведенный мною пример, много из сказанного этими бандитами не сохранилось в моей памяти. Последующие разы Лисовский участвовал в кровавых злодеяниях на Погулянке, каждый раз возвращался оттуда с награбленными вещами, главным образом верхним платьем расстрелянных, до которого я не дотрагивалась. Пока они не увозились самим Лисовским для реализации — перепродажи по спекулятивным ценам. Через непродолжительное время Лисовский окончательно освоился со своей новой ролью палача и могильщика. Его уже ничто не тревожило, ни угрызения совести. Им руководили алчность наживы, грабежа и ненависть по отношению к беззащитным людям, хотя стойкость характера некоторых расстреливаемых ими граждан вызывала в нем удивление. В один из дней расстрела, возвратившись на квартиру, во время обеда Лисовский рассказал: «Сегодня расстреливали одну красивую еврейку с двумя дочерьми. Когда их оставили в одних трусиках и бюстгальтерах, она обратилась к Николаю Савицкому: “Господин полицейский, разрешите мне вас спросить?” Ну, Савицкий, конечно, ответил, что никаких вопросов он не принимает, тогда она попросила разрешения у стоящих тут же двух офицеров немецкой армии, которые разрешили ей поговорить. Она заявила им, что она еврейка, но ее две девочки рождены от немца, которого большевики увезли в Россию. Тогда офицеры дали команду отвести девочек в сторону, а их мать с гордой головой зашагала к могиле, где ее пристрелили. После окончания расстрела офицеры подвели девочек к куче сложенного верхнего платья расстрелянных, велели выбрать самое лучшее, одеться и увели с собой. Этот гордый поступок расстрелянной матери удивил нас всех», — закончил Лисовский. Я поинтересовалась у Лисовского: а что же будет теперь с девочками? На что Лисовский ответил: «Наведем справки. Если они действительно немки и их отец принудительно взят большевиками, то их отправим в Германию на какие-нибудь курсы, если это не подтвердится — расстреляем так же, как и мать».

Я не могу точно сказать следствию, что именно было награблено Лисовским при расстрелах, но знаю, что взято много, так как последнее время он не был рядовым могильщиком, а кем-то вроде десятника по подготовке могил, о чем рассказывал сам: «Я теперь не копаю могилы, а только руковожу могильными работами. Я отвечаю только за то, чтобы могилы были приготовлены к необходимому сроку и чтобы могилы были необходимых размеров, да и после расстрела по заданию полиции слежу за тем, чтобы расстрелянные были закопаны так, чтобы не было заметно самой могилы».

Последнее время, когда расстрелы происходили на Погулянке, часть награбленного они оставляли у Савицкого Николая, жившего в то время в Старом Форштадте гор[ода] Даугавпилса, расположенного ближе к Погулянке, куда подвозка была более близкая и удобная. Домой Лисовский приносил главным образом ценности и советские деньги, отобранные у расстрелянных. Я видела у него спрятанные в столике под зеркалом несколько тысяч рублей, аккуратно сложенные; кроме этого, у него имелось и золото. Хорошо помню такой случай. Лисовский возвратился домой примерно в 11 часов вечера. Все это происходило во время массовых расстрелов в июле — августе 1941 г[ода]. Сказал: «Сегодня приготовили могилу в Песках, в которую будем расстреливать русских коммунистов и НКВД». Я сразу задала вопрос: «И ты пойдешь? Неужели тебе мало крови? Когда ты вспомнишь о том, что ты отец детей, что они могут сказать о тебе как об отце-убийце честных русских людей?» На этот раз Лисовский не пошел, мотивируя, что тем, что может встретить в числе расстреливаемых знакомых и что ему неприятно, что расстреливали русских.