Дун Цин - Чтецы

Ученики хором говорили, что этот Конфуций ненормальный, а старина Ван от разрывающей сердце печали пускал слезу. Поскольку обе стороны не понимали друг друга, ученики постоянно менялись, текучесть была высокая: восемь сёл на десять ли кругом – везде были ученики старины Вана, в каждой деревне. Там дядя и племянник вместе сиживали за одной партой, там старшие и младшие братья ходили – еще немного и, казалось, саженцы «Персикового сада» старины Вана заполонят всю Поднебесную.

Помимо преподавания у старины Вана была еще одна страсть. Два раза каждый месяц, по лунному календарю пятнадцатого и тридцатого числа, в полуденный час, он любил отправляться бродить пешком куда глаза глядят, большими шагами и никуда не сворачивая. Если кого-нибудь видел, то даже не здоровался. Иногда по дороге, а иногда и просто по полям. На пустырях, где и тропинок-то нет, сам прокладывал себе путь. Летом и зимой ходил так, что вся голова была мокрая от пота. Все думали сначала, что он просто гуляет, но это продолжалось из месяца в месяц, год за годом одним и тем же образом, то есть явно не просто так. Пятнадцатого и тридцатого, если вдруг дул сильный ветер, лил дождь и нельзя было идти, то от напряжения у Вана на голове вздувались вены. Хозяин, старый Фань, сначала не обращал внимания на эти его прогулки, но, когда так продолжалось уже несколько лет, насторожился. Однажды в середине дня старый Фань вернулся после объезда сёл, где собирал арендную плату, а старина Ван как раз накинул куртку и собирался выходить, так что они столкнулись у ворот. Старый Фань соскочил с коня, вспомнил, что сегодня пятнадцатое число по лунному календарю и старина Ван опять идет бродить, и спросил у него:

– Уважаемый Ван, ваши прогулки год за годом – что это, в конце концов, такое?

Старина Ван отвечал:

– Хозяин, не могу тебе сказать, объяснить не получится.

Раз не получится объяснить, так старый Фань и не стал больше спрашивать. В этот год на праздник Дуаньуцзе [65]старый Фань угощал старину Вана; ели они, ели – и снова всплыло старое дело, снова зашел разговор о его хождениях. Старина Ван много выпил, лег на угол стола и, плача, сказал:

– Всё только об одном человеке и думаю. За полмесяца накопится, так что в голове туман, хожу, разгоняю, тогда лучше становится.

В этот раз старый Фань понял, спросил:

– О живом или умершем? Может, о папаше? Нелегко тогда ему было отправить тебя учиться…

Старина Ван, продолжая плакать, помотал головой:

– Нет, не про него. Про него – так я бы не ходил.

– Если живой человек, то найди того, о ком думаешь, – и делу конец, – посоветовал старый Фань.

Старина Ван всё мотал головой:

– Не найти, никак не найти! Я тогда чуть жизни не лишился из-за того, что искал…

Старый Фань внутри вздрогнул, больше не спрашивал, только сказал:

– Беспокоюсь я: как время к вечеру, в пустынных местах ведь нечисто – не натолкнуться бы на что неожиданное…

Старина Ван низко опустил голову и пробормотал:

– Иду по течению, не разбираю, далеко ли, близко ли… [66]

И еще сказал:

– Встретиться с нечистым я не боюсь, если оно с собой поведет, так и пойду.

Ясно было, что напился пьян; старый Фань хмыкнул и ничего больше не сказал. Однако старина Ван тоже не впустую ходил: всё, что проходил, он помнил, и еще шаги считал. Например, спросят: от поселка до той лавчонки сколько будет? А он говорит: тысяча восемьсот два шага. А от поселка до усадьбы семьи Ху сколько? Он в ответ: шестнадцать тысяч и тридцать шесть шагов. От поселка до Фэнбяньцзао сколько? – Сто двадцать четыре тысячи и двадцать два шага…

Жену старины Вана звали Иньпин. Иньпин была неграмотной, но вместе со стариной Ваном вовсю занималась частной школой – каждый день считала студентов по головам, раздавала кисточки-тушь-бумагу. Старина Ван был косноязычный, а Иньпин умела говорить очень хорошо. Правда, она не толковала о науке, а пересказывала все соседские сплетни и новости. В классе ей не сиделось – как только старина Ван начинал урок, она тут же выходила и шла по соседкам, а там язык ее летел впереди ветра – молол обо всём, что в голову приходило. Через два месяца после появления ее в поселке она успела обсудить всех местных, а через три месяца половина поселка на нее обижалась. Люди обращались к старине Вану:

– Уважаемый Ван, ты ведь ученый человек… А твоя жена рот не закрывает, ты бы объяснил ей!

Старина Ван только вздыхал:

– Если человек говорит всерьез, то можно объяснить ему, в чем он ошибается; а когда говорят одну чушь, как тут объяснишь?

Так что пришлось округе не обращать на Иньпин внимания, пусть себе болтает. В доме Иньпин постоянно что-то говорила; старина Ван не слушал и не отвечал. Каждый занимался своими делами. Иньпин мало того что любила болтать и быть в гуще событий, но больше всего ей нравилось что-то выгадывать для себя за счет других. Получится – очень хорошо, а если не удавалось – ей казалось, что она что-то упустила. Пройдется по рынку, купит себе лука – и обязательно прихватит пару головок чеснока; покупает ткани пару чи [67]– ухватит еще и моток-другой ниток. Летом и зимой она еще любила «подбирать колоски». Колоски подбирают там, где уже скошено, но когда она шла мимо еще не скошенного поля, то на ходу сгребала колосья обеими горстями, обрывала и засовывала себе в штаны. Ближе всего к южным воротам школы было хозяйское поле, поэтому она больше всего обрывала с хозяйских, старого Фаня, посевов. Как-то раз старый Фань пошел проведать скотину в новом загоне на заднем дворе. С ним был его управляющий, уважаемый Цзи, и тот посреди ослов и лошадей сказал:

– Хозяин, прогони старину Вана.

– Почему? – удивился Фань.

– То, что он рассказывает, дети не понимают.

– Учатся как раз тогда, когда не понимают, – старый Фань пожал плечами. – Когда всё понятно – чему учить?

– Да не в Ване дело.

– А в чем?

– В его бабе. Она посевы обрывает, это воровство.

Старый Фань махнул рукой:

– Так бабы же. У них всё не как у людей.

И еще сказал:

– Ворует, говоришь? Ну и пусть – у меня земли пятьдесят цинов [68], что, одного вора не прокормим?

Эту фразу слышал старый Сун, кормивший скотину. Его дочка тоже ходила на «Лунь Юй» к старине Вану. Старый Сун тут же и передал Вану эти слова. Не думал он, что Ван весь зальется слезами:

– Что значит «прибудет друг издалека»? Вот это самое и значит – «прибудет друг издалека» …

Лю Чжэньюнь обращает самое пристальное внимание на микронастроения человека и мелкий рисунок на ткани самой жизни, при этом сам язык его несет богатый смысл, а юмор становится реализацией его эстетических убеждений. Почему роман считается вершиной языкового мастерства? Роман Лю Чжэньюня «Одно слово стоит тысячи» как раз отвечает на этот вопрос, являясь выражением характера самого автора и представляя нам образец, достойный того, чтобы считать его классикой современной литературы.