Шамиль Валеев - Мемуары уфимского школьника

Я за часы и сутки, проведённые наедине с самим собой, расплачиваюсь трудным рудным золотом своего таланта, намытым в неуправляемом путешествии во внутренние горы, ручьи и леса.

И иногда оно бывает самородным, иногда его удаётся превратить в изделие. А я, перфекционист, как будто хочу набрести на самородок – сразу в виде скульптуры или перстня. Но так не бывает. Как стрелять на четыреста метров с повязкой на глазах.

И мой внутренний ландшафт – как моя Башкирия. Там есть каменистые ручьи вдоль дороги, как на белорецкой трассе, от которой пьянеешь без коньяка. Там есть ковыльная лесостепь чекмагушевского воздушного океана, появилась не так давно и ставшая известной из-за угрозы исчезновения меловая гора. А вот и крутой берег салаватского Алькино с Айем, полным кусачих гидр под гремящими каменьями, и магический Магинск, и байбачье царство моей паспортной родины – Бижбуляка, и домик жреца в Татышлах, и озёра, пруды, и трёхречье Сим – Белая – Инзер; и журавль, махнувший огромным крылом перед скачущим по камням Иремеля уазиком, и раевский холм над рекой с зелёным ковром, и акъярский песок на зубах, и вьющаяся по Баймаку Малая Уртазымка, которую курица вброд перейдёт, и, разумеется, иртэнге туман под музыку Рима Хасанова над верховьями Агидели, в Бурзяне.

Каким-то странным образом ландшафты проникают в мой организм через глаза и ноздри и остаются там, причём Башкирия занимает непропорционально большое место в области любимой мною с недавних пор диафрагмы. И я там гуляю.

Покатушки на газике, или Вчерашний комбайнёрский «липтон»

Который год отговариваю себя от поиска и покупки старого бортового газика, «чтобы был», чтобы «поставить в деревне». Он может быть с клиновидным капотом, как морда у бычка, как ГАЗ-51, на котором Агутин изображал арбузовоза в «Старых песнях о главном». А может быть с выразительными круглыми глазами по краям и китовой улыбкой, как 52-й.

Будучи фанатом автомобилизма по журналу «За рулём», по передаче «Top Gear» c Джереми Кларксоном, по подбитой двадцать лет назад шефовской бодрой старушке BMW-525i, по незавершённым автокурсам БРУКК, при отсутствии прав, с жутким страхом встречной полосы, – я до сих пор не понимаю, зачем мне этот автохлам.

И даже историческим образованием его не оправдать и ностальгическим серфингом, я же даже завести его не смогу «с кривого стартёра», если у него аккумулятор сядет.

Теперь разобрался. Мне нужна не езда на нём. Нужен запах кабины – металл, масло, дерматин. Сочетание – прямое в сердце мальчишеское попадание, – как у СВД с подушечкой для щеки на прикладе.

В 1981 году мало у кого были колёса, и сейчас это трудно представить, но катание на машинах было одним из самых важных, элитарных мальчишеских развлечений.

Я не говорю про частные легковушки, как, например, акварельно-зелёный «Москвич» тёти Лилизы, которая приезжала, удивляя деревенских родственников своим автомобилизмом и восхищая меня тем же самым. Или белая «копейка», моя ровесница, дяди Луиса, которая была оборудована японским кассетником. И не синие «жигули» маминого начальника Рябова, который приезжал к нам в деревню за кумысом. И не отцовские собкорские «волги» из гаража обкома соседней Татарии с водилой, который умел в каждом городе найти зазнобу и встать к ней на постой.

Это всё были «лёгкие» машины, как их по-татарски называла моя бабушка, «җиңел машинá». Кататься на них было почётно, но не так смело и мужественно, как кататься на «грузовóй машинá» или на «техника».

У меня была огромная привилегия, можно даже сказать, «блат»: мой дедушка Мидхат Багаутдинов во время уборки урожая работал учётчиком на зернотоку бригады №3 колхоза «Красный Октябрь» Чекмагушевского района. Он забирал у водил талоны учёта, которые передавали им комбайнёры, выгрузив бункер, складывал их в специальную кассу с именами комбайнёров и марками комбайнов: Газизов Талгат – «СК5», Курбанов Акрам – «Нива», записывал их в специальную книгу учёта («эксель», по-вашему) на зелёные листы щегольским почерком, который ни с чьим не перепутаешь из-за надстрочных горизонтальных завитушек над буквами «б», например. Самое интересное – он взвешивал целые гружёные машины на автомобильных весах-площадках «Армалит» (завод и до сих пор работает), под которые был построен целый сарай без торцевых стен, зато с пристроенной будкой весовщика-учётчика. Мы строго смотрели с дедом (он – поверх очков) в специальное окошко на заехавшие на весы машины и двигали на градуированном по центнерам рычаге безмена гири. Фактически он был самый главный, считал на счётах, кто и сколько сжал-смолотил-перевёз, и от этого считалась, наверное, и зарплата, хотя и не был бригадиром, председателем колхоза и вообще в начальство не рвался (и мне это передалось). А может быть потому, что он был самым добрым, честным и справедливым, – И на меня распространялось уважение, адресованное ему. И ещё он был коммунистом, вступившим в партию во время войны. Я помню, когда это слово произносили с гордостью. По крайней мере, моя лёгкая на поругаться («порычать», как она сама говорила) бабушка Хадича укоряла его, когда он приезжал домой на кобыльем автопилоте: «Коммунист башың белән!» («А ещё коммунист!»).

На лошади дедушка разъезжал круглый год. Зимой – В огромных валенках с галошами и в брезентовом кожане. А когда в стареньком телевизоре начинались предновогодние программы, он привозил на дровнях молодую сосну с пятью-шестью мутовками, которую в наших краях было почему-то принято устанавливать вместо ёлки.

Во время уборки урожая водилы, часто залётные (прикомандированные), с номерами на букву «Ю» – московские или подмосковные (у нас были БАШ или БША, в крайнем случае БШЖ), брали меня и компанию «покататься». То есть можно было сесть рядом с шофёром в кабину, на моё любимое штурманское место, доехать до поля, высмотреть комбайн, который включил жёлтую мигалку, доехать до него, вспрыгнуть за талоном на комбайн, вывернуть его боковую трубу-транспортёр над кузовом газика или зилка (иногда «Колхиды»! ), помочь раскидать по углам короба зерно, стараясь в нём не увязнуть, прыгнуть обратно в кабину и дальше его сопровождать на зерноток, вплоть до самой выгрузки.

Лишь один раз водила Саша, с которым мы, как я думал, подружились, простодушно отмахнулся на моё «покататься»: да надоели вы со своим катанием! Я сыро заморгал и начал глотать-переваривать горячий мокрый клубок в пищеводе. Тут ему кто-то объяснил насчёт дедушки-учётчика, водила извинился даже, кажется, и позвал кататься, мол, я же не знал. Я, конечно, прокатился с ним до поля, но, искренне думая, что заслужил право на «покататься» целыми днями, подавая ключи, когда он валялся в яме под своим зилком-пердунком, простить его сразу не смог.