Герман Кричевский - Всего понемногу

Перед войной в Москве, было много блатных: жуликов, воров, бандитов, во всяком случае, я наблюдал их жизнь. Они проживали в общих квартирах рядом с обыкновенными нормальными людьми. Своим профессиональным делом они никогда не занимались непосредственно по месту жительства. Все соседи знали об их неправедной жизни, но ценили порядочное отношение к себе и не стучали на них, куда надо. В нашей коммунальной квартире среди 13 семей была семья Спириных: старший брат Минька, серьезный бандит и грабитель, дочка Люська – проститутка и по совместительству шофер грузовой машины, младший брат (имя не помню), нормальный парень, честный и неглупый, отец – алкаш, мать – несчастная забитая женщина. Подобные этому вкрапления были почти в каждой общей квартире нашего дома, а ведь до революции в нем жили весьма состоятельные и законопослушные люди. До революции нашу квартиру, все тринадцать комнат, занимала семья очень известного инженера Керцелли, итальянца по происхождению. В мое время вся их семья, пять-шесть человек, занимала две комнаты в их собственной бывшей квартире, а глава семьи был милейшим человеком, деканом и профессор одного из факультетов энергетического института. Замечу, что один из его сыновей стал бандитом и сел за убийство. Красивая жена этого сына сначала пошла по рукам, а после знакомства с морским офицером британского флота, служившим в английском военном представительстве, по соседству в Харитоновском переулке, отсидев за эту связь с иностранцем, в конце концов, вышла за него замуж и переехала в туманный Альбион.

Как сейчас говорят, «криминальные авторитеты» оказывали на нас «малолеток» сильное влияние. «Малолетками» назывались блатные или приблатненные юные ребята, вращающиеся в блатном мире, но не принимающие пока активного участия в каких-либо акциях, – это был своего рода резерв. Взрослые блатные были для нас героями: они показывали нам оружие, мы видели иногда, как они, отстреливаясь, убегают от ментов. Вот таким был и наш сосед по коммунальной квартире, Минька Спирин по прозвищу Хоба.

Воришки, жулики помладше и помельче проводили с нами, малышами, воспитательную работу: обучали технике очистки карманов в толпе, в общественных местах, посылали на практику в кинотеатр «Колизей» и «Аврора», покупали нам билеты и требовали потом отчета о проделанной работе. Если результат были отрицательным, нам назначался штраф. Штраф был не материальный, а моральный, – это была продолжительная и унизительная процедура. В нашем доме были полуподвальные помещения, где тоже жили люди. Окна из этих комнат чуть-чуть выступали над уровнем тротуара, а основная часть была в углублении размером 1–2 метра. Сверху этот приямок закрывался съемной металлической решеткой. Над приямком находился выступ, вроде подоконника, на котором можно было сидеть, свесив ноги на решетку. Получалась своеобразная маленькая однокамерная тюрьма, в которую можно было загнать двух-трех пацанов девяти-, десятилетнего возраста, сесть сверху и словесно издеваться несколько часов. Импровизированная тюрьма находилась в двух метрах от главного парадного входа в наш дом, т. е. все эти экзекуции проходили на глазах у жителей нашего дома. Но ни разу никто не вступился за несчастных мальчишек. Кстати, сами мы считали, что поделом получили за неудачные практические занятия. Вот такая была у нас школа подготовки к жизни. Это тебе не образцовый детский сад, не гимназия, не лицей, а скорее калька с бытописания Чарльза Диккенса в «Оливере Твисте». Но наши учителя ни про Диккенса, ни про Оливера Твиста не слышали, я прочитал его только после войны, лет в 13. Наши «учителя» сами дошли до этого образовательного проекта. Моя любимая мамочка, читая «Записки охотника» Тургенева на немецком языке, не догадывалась, что ее любимый мальчик, ее чудный Генюра таким вот образом приобщается к правде социалистического реализма. Так что, самостоятельность наша ковалась с младых ногтей и пригодилась совсем в других жизненных обстоятельствах, тогда, когда надо было добыть дрова, еду, питье для себя и близких.

Возвращаемся в холодный, ледяной, дом на реке Балде, под Астраханью. Как я уже говорил раньше, кроме меня в нашей общей квартире жили еще две девочки: одна моего возраста, а другая года на два постарше. Случалось, что все взрослые куда-то уходили, чаще всего на добычу чего-то, и мы оставались одни. Старшая девочка, видимо уже озабоченная, предлагала нам, мне и младшей, раздеться догола, рассматривать друг друга и трогать, т. е. познавать пока еще непознанное. Мы никогда не отказывались, происходило это два-три раза в месяц. Дальше разглядывания и осязания дело не шло, и идти не могло, так как более сильных инстинктов у нас пока еще не было. И слава богу.

Несколько слов о реке Балде и Рыбокомбинате, на ней стоящем. Они для нас были палочками-выручалочками, подспорьем в полуголодной жизни. В реке мы ловили всякую рыбу, свежая рыба почти всегда была у нас к столу. Хлеба, правда, не было, но в реках хлеб не водится. А на рыбокомбинате, если перемахнуть через высокий забор – «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики», – можно было набить карманы костной рыбьей мукой и другими полусъедобными отходами производства. Эти воровские набеги были не только полезны, но и интересны, как игра в настоящих казаков-разбойников. Мы – казаки, охрана – разбойники. В Астрахани мы жили тяжело, но от голоду не умирали. Хуже всего, конечно, было мамочке. Ведь у нее не было таких развлечений, как у меня. У нее, я это утверждаю на 100 %, не было вообще никаких развлечений во время войны. Думаю, и до, и после войны, с тех пор, как она вышла замуж за своего Евсея.

С Астраханью я заканчиваю. И мы двигаемся дальше в кошмарный город Красноводск в Туркмении, на берегу Каспийского моря. Но до него надо было еще добраться. Теперь Красноводск находится в другой стране, в Туркмении, и правит ею туркмен-баши С. Ниязов. А тогда этот город служил перевалочным пунктом для беженцев, эвакуированных, раненных военнослужащих, перебирающихся подальше от немцев, в среднюю Азию, до которой самолеты Гитлера не долетали. Этот маленький, обиженный богом и природой городок, находился на другой стороне Каспийского моря от большого города Баку. Красноводск должен был принять и переправить дальше, в сторону столицы Туркмении Ашхабада, огромные массы людей. Более или менее здоровыми были женщины и дети, а мужчины чаще всего были без рук, без ног, на носилках, на костылях, то есть, совсем не помощники, – им самим нужно было помогать выжить. Из Европейской части в Красноводск можно было попасть только через Баку, из которого на всем, что только могло плыть: большом, среднем и малом транспорте, – отправлялись десятки тысяч людей, до опасного перегруза заполнявших весь плавсостав Каспийского моря. Опять же, как и в случае поездов, катера, пароходы, товарные баржи и даже танкеры пассажирам приходилось брать с боем; люди плыли на палубах.