Игорь Карпусь - Времена. От Цезаря до Путина

В средние века полыхали костры, на которых сжигали ведьм и колдунов, и обыватели следили за собой, за каждым словом и жестом. А вдруг соседи что-нибудь заподозрят и донесут за связь с нечистой силой. В сталинские времена гомосексуализм был под запретом, и голубые вынуждены были общаться тайно, старательно маскировать свою аномалию. Теперь опасаться нечего, разве что правоохранителей, да и то можно порезвиться вволю, прежде чем за тебя возьмутся – ещё найдут ли? Вот почему Достоевский мечтал «сузить» человека, ограничить его широту, пугающую безразмерность, и все мы от такой «ограниченности» только бы выиграли. Монстры переведутся, маньяки, серийные убийцы и уголовники. Однако селекция – одна из тех утопий, которыми тешится человечество со времён Адама: бескровному доброму раю не бывать, зло, подлость и ненависть не вывести абсолютно, не вырезать, как при операции вырезают аппендикс.

Неужели нельзя хоть как-нибудь облегчиться? Например, чтобы не смеялись над убогим, больным, несчастным, наивным? Над ошибкой, промахом, неудачей, простодушием? Ведь без них не прожить, каждый в чём-нибудь да оступится, просчитается, невезенье светит всем. Чтобы пальцами не тыкали, не злословили, не издевались, не крутили пальцем у виска? Убеждён, что для предотвращения подобных вывихов достаточно одной простой и универсальной прививки – к у л ь т у р ы. За тысячи лет эволюции люди пришли к пониманию и единству, что можно и нельзя, что допустимо и противозаконно, что следует делать и чего следует избегать в нравственных отношениях. Так вот, по понятиям культуры смеяться над оплошностью и рассеянностью, болью, несчастьем, изъяном недопустимо. Тут приветствуется только одно: сочувствие и помощь. Не способен на них – проходи мимо. Будь человеком!

Десятки лет носил домой книги, теперь – выношу,дарю городской библиотеке, людям. Они хорошо послужили мне, мои книги. Тысячи томов прошли через ум и душу, о каждой могу без запинки рассказать: где, когда, что. Жизнь пролетела, служба в прошлом, и я прощаюсь со своими наставниками и помощниками без сожаления и уныния – пусть послужат другим.Не книги делали меня счастливым и несчастным – люди. Пора отвыкать от книг и просто жить.

Перед тем как отправиться в библиотеку, я вновь перелистываю каждый том и беседую с автором. Вот Державин с его головокружительной карьерой: от солдата до сенатора и министра. Читал на уроках его суворовские оды и монументальный «Памятник». Каков человек, такова и книга – он не умел лукавить. Всегда прямой, бесстрашный, неподкупный, из тех, кто « истину царям с улыбкой» говорил и не боялся последствий. У таких честь всегда на первом месте. Трудно поверить, что строки, написанные более 200 лет назад, остаются злободневными и востребованными.

Вдохновлённый 81 псалмом Асафа, Державин пишет в 1780-х гг. гневное стихотворение « Властителям и судиям». Вслед за библейским пророком он судит «земных богов». Тех, кто при жизни неподвластен суду людскому и безнаказанно творит свои чёрные дела. Поэт им указывает:

И сразу погружаешься в море отечественных безобразий, творимых сильными наших дней. Это сироты и вдовы, обивающие пороги разных приёмных и судов. Это невинные, гниющие в тюрьмах. Это миллионы беззащитных и бедных, примирившихся с нищетой и произволом. Да и Державин, воспевая Фелицу-Екатерину, отлично понимал, что попытки вразумить властителей и судей обречены на провал, по доброй воле они никогда не откажутся от привилегий, богатств и могущества, не вступят на путь законности и правосудия. И от указаний поэт переходит к гневному обличению земных богов:

Что остаётся слабому и беспомощному перед лицом всесильных и неподсудных? Только одно: напомнить о смерти – она уравнивает всех, бедных и богатых, царей и рабов.

Если уж и смерть не заставит порочных господ одуматься и исправиться, то надежда только на Бога:

Интересно, всплывает ли это предостережение в сознании наших вождей, когда они возжигают свечи в храмах и усиленно демонстрируют свою веру и благочестие?

Вечерняя программа «Эха Москвы» выпустила в эфир сердитую старуху Новодворскую: она выплеснула на слушателей своё «особое мнение». Голос Новодворской знаком мне давно, я слушаю её как реликтовое существо, как окаменевшую диковинку из далёкого прошлого. Кое в чём соглашаюсь, даже солидарен, но чаще всего пропускаю мимо ушей: если не глупость, то настырная твердолобость, в которой так и сквозит верность давно прошедшей диссидентской юности. А годы, между прочим, преклонные, в прежние времена уже готовились отойти в мир иной. Высказывается она грубовато, хлёстко и прямолинейно, с нескрываемым чувством превосходства, и всё её особое мнение идеально укладывается в пулемётную щель огневой точки. Известно, что через такую щель можно бить лишь прямой наводкой, не отклоняясь ни вправо ни влево, ни вверх ни вниз.

Мне иногда кажется, что её старческие извилины тоже выпрямились и пролегли в сером веществе параллельными линиями.

Зашёл разговор о Буданове, и Новодворская издевательски пристыдила тех, кто возложил цветы на месте расстрела бывшего полковника, а заодно высказала предположение: его можно было бы спасти, получи он в своё время пожизненное заключение. Ошибся, дескать, суд крупно, выгородил убийцу. Она жалела Чечню, чеченский народ и его матерей, и жалость её была такая же урезанная, рассчитанная, направленная, как и все остальные эмоции: ни одного колебания в сторону. Горе существовало только вне Москвы, в другом месте, в других семьях. А здесь, рядом, дома, оно не полагалось для вдовы убитого, его детей, друзей, товарищей. Им словно было заказано лить слёзы и переживать невосполнимую потерю. Слов сочувствия они не услышали.