Юрий Бевзюк - Времён связующая мысль

…Однако возвращаемся к началу воспоминаний… Итак, к югу от этой самой горки Двухгорбовой знаменитой, спускались, по горизонталям приблизительно, улицы Двухгорбовые аж три; на Первой, у самой подошвы горы, где склон уже в крутизну переломился, почва не держится и трава не растет, – стоял некогда засыпной домик, 25-тилетним отцом перед самой войной приобретенный… Уже 24 июня 41-го отца, лейтенанта запаса, мобилизовали, и моя даже еще не 19-тилетняя мать со мной, еще не двух лет, и братиком Саней в животике (родился 19 сентября, потом мореманом стал, – и последние десять-12 лет был Владивостокского порта капитаном) бедовала; правда, как-никак, приходил от отца денежный аттестат, у бабушки, ее матери огород был изрядный, корова, кабана всегда держали… У бабушки Антонины (в девичестве Шульги, за Давыда Дьяченко замуж вышла, потом Иван Заяц ее мужем был, – а в войну пятидесятилетний богатырь Быков Михаил: от всех у нее было пятеро детей; Быков где-то при продбаржах сторожем служил, и частенько нам рыбки, краба приносил) … Мама и сама раскорчевала под огородики аж три из-под леса участка: первый – где магазин теперь «Рыбацкий хлеб», оттуда райисполкомовец любвеобильный погнал ее по весне, – отдал той, что была неуступчивой красавицы податливей; тогда она раскорчевала там как раз, где чуть ниже переваливала хребет грунтовка к бухте Анны (а сейчас асфальт к гаражей массе – и часто там картисты со всего края страшно трещат, окрестноть пугая), – так и оттуда погнал, собака, чуть ли не к бухте с`амой! Вскоре слишком блудливому начальничку, – была всё же правда и тогда, – нашлось подобающее местечко в лагере; после войны мама средний огородец – урожайный, «на шлаке», когда семья, после в 46-м попытки неудачной закрепиться на Кубани (у отца старшая сестра с семьей жила), – или отобрала, или любовница раисполкомовца-бабника сама отдала, – или и ее просто – тогда это было запросто, – вслед за хахалем в лагеря отправили; – огородик в 46-м году чудом пустовал: я с него вниз еще мешки с картошкой лет с 12-ти таскал… Эк я опять – «о, сладость воспоминаний» (Есенин) – от третьего типа опасности отдрейфовал…

С тех-то трех улиц широких Двухгорбового околодка – до старости в памяти остались, – мы лет с восьми коров в лес на бухты Малый и Большой Улиссы пастись гоняли, на бухту Анны, хребеток, на восток, к Бригаде (подлодок) дубнячком залесенный. …Гоняли стадом по четыре-пять коров и столько же пацанов с утра собирались, потом по двое-трое распределялись; в полдень в дубнячок тоже, между рельсами на Большой Улисс и «бассейкой» – первые лет`а пслевоенные собирались, коров доить к запруде довольно глубокой (много народа в ней по пьяни утопло), на Улиссе Малом заводика (на моей памяти всё заносами с ручьев затягивалась: – засыпана давно, на ее месте панелестроительный завод); с подойниками наши матери молодые приходили, коровам пойло приносили, нам перекусить… В 53-м родители околотка наняли пастуха в складчину, – а мы прежними местами праздно бродили, теми же шайками собирались до шести-семи; вечерами по субботам на фильмы в клуб-столовую бригады подлодок ходили (первые годы после ужина мальцов остатками матросского ужина повара кормили) … …И вот как-то шел там такой новый фильм, где был партизан-предатель, с ликом, однако привлекательным … На следующий день мы, как обычно, всей шайкой на железнодорожной насыпи собр`ались, где забор завода кончается, и вскоре берег бухты начинается, и где дорога метров через двадцать на взгорок на большой Большой Улисс взбегает… Место то навсегда осталось в памяти, как и вся ситуация… Я стал предателя привлекательного, дурачась, передразнивать (может, у меня и лицедея задатки были, – но казус тот их раз навсегда отбил ) … И схлопотал – не помню, кто первый крикнул, но схлопотал кличку, весьма обидную еще и потому, что я тогда весьма большим «патриотом» был… До этого меня, как помню, сверстники завистливые всегда наделяли кличками (надо же как-то за моё стремление возвыситься развитием – отмстить низко!) – сначала «головастиком» лет до девяти дразнили, потом «кореец» – за щуриться на свету манеру (глаза от «запойного» чтения были к свету чувствительны), – затем «профессор», «голова – дом Советов», – клички неодобрительные, но даже льстительные, – и вот «провокатор», на тебе!.. (Была еще кличка матерщинная, в созвучие с фамилией, – ее терпел, что поделаешь, за нее никого не «отметелил») … Сразу стерпел и эту, «непатриотичную кличку» (наверное, действительно походил на того провокатора симпотного лица типом, – но я-то себя не видел: только много лет спустя мне стали говорить, что на тезку Соломина похож ликом; совсем недавно видел с молодым Соломиным старый фильм, – а лет с тридцати перестал в кино ходить (ну, а сейчас есть телетюнер к компютеру): действительно, не только похож на меня на ф-х 21,22 Соломин того же возраста, лет двадцати, – а даже характером его героя, таким же, как и у меня, бескомпромиссным… не только ликом… (И на Эрнеста Хемингуэя я почти двойниково походил – от 20-ти до 60-и, – пока он жил Все мы дети белой расы единой великой). … Нашли таки соседские шпанцы пунктик у меня уязвимый! Вскоре мы группкой, без меня два-три, по кромке воды бухты Улисса Малого шли, к Тэобразному пирсу подходили, – и вот ровесник, тоже тезка, живший от меня всех ближе, всё обо всём говорили, всем делились, вроде бы даже дружили, – и вот, надо же, – оказывается, недоброжелатель, завистник! Он не глуп (напротив, пронырлив), но туповат был, за решеньями задачек по математике потом п приходил, потом начальником цеха в одном из заводиков судоремонтных чуркинских долго служил… И вот этот тезка, к тому ж, «вякает», на камешке стоя у самой воды, эту сверхобидную кличку! У меня в голове вмиг это всё прокрутилось – мне всего-то четыре месяца оставались до четырнадцати, за год как-то быстро вымахал, вошел в силу: вмиг я к нему подскочил, одним ударом кулака (то лето только по разу бил, неизменно сбивая «с копыт») вниз головой в воду сбил, «юшку» из носа ему пустив… Остальные два-три и не подумали за битого вступиться… и так было во всех летних стычках… …Следующие дни вроде бы мирно бродили, если менее четырех-пяти сходились – опасались уже меня дразнить: был я сильнее каждого из них, справился бы и с троими… Но вот, со мной, на дороге на Большой Улисс шайкой в шесть-семь пацанов сошлись, – их-то пять-шесть на меня, – и меня отважился дразнить еще Гриц (тоже, на том же заводике начцеха был, но рано, в сорок, опочил, – он злой от природы был, вспыльчивый); – и тут же был ударом моего кулака наземь сбит «с копыт», – ни сам он, ни кто-либо из остальных не отважился мне тут же отомстить (и вообще за то боевое лето – и за всю жизнь – ничей кулак или ладонь не коснулись моего лица, за исключением, конечно, двух-трех пощечин от отца) … И пятый случай тем жарким (в отличие от фильма «Холодное лето 53-го», который еще не видел (видимо, серьезный, опасный для правителей-компрадоров фильм) для меня летом, произошел, когда там же собралась чуть ли не уже толпа – со мной до десятка «рыл»; и в такой превосходящей силе, меня отважился Киселенок (имя забыл) дразнить (они соседи с востока через широкий, всегда полупустой огород их, в избушке-развалюшке жили – еще у них снаружи погреб обомшелый засыпной был, старинный; старший брат его Кисель, кажется, Валентин (Киселевы была фамилия) добрый от природы был, мы даже с ним, несмотря на то, что был старше меня года на три, вроде бы даже и дружили: он эрудицию мою уважал, вопросы по истории задавал, – но за год до описываемых «событий», не помню за что – в лагеря угодил (и вообще с наших улиц чуть ли не две трети – или даже три четверти околоровесников в тюрягах-лагерях потом сгинули молодыми, Киселенок тоже, помнится, лет в сорок опочил) … И только тот Киселенок вякнул то слово сверхобидное, – не успел еще его произности, – как сразу ударом моего кулака в подбородок головой в кювет вверх ногами был сбит, – быстрота «атаки» у меня, видно, была завидная: никто из в те боевые лето-осень битых не успевал удар отвратить или хотя бы как-то отреагировать… Но Кисиленок уже настоящий шпанец был, ножик носил, сразу и выхватил, – а я камень схватил и в лес выше дороги отступил, шайка уже солидная (уже трое в ней мною битых) меня окружила, не подступая метров четырех-пяти ближе… Минут десять я в осаде с камнем в руке сидел посередине, не решались ко мне подступиться, – наконец, нервы мои не выдержали, с рыданием из осады вырвался, – никто не преследовал меня, – рады были, что эксцесс завершился: уже я, видимо, опасным «психованным» слыл, – и превосходил каждого из них силой. (да и бегал быстрее каждого из них – не курил) … С тех пор остаток лета меня вся двухгорбовская шпана «ловила», – Киселёнок к ней окатовскую шпану присовокупил, – а я с давним приятелем Генкой Писанко ходил – он был сынок единственный в домике на крутизне, где теперь детский сад западнее школы 59-й, коровы не держали его родители, – но хорошо чадо кормили, – он неплохо (больше старательно) рисовал, учителя хвалили – и довольно-таки простцкие родители о Гене слишком много мнили, выполняли все его капризы, имел он первый на улице велосипед; приземистого Генку, массивного – дразнили «жирой», – хотя он был всего лишь склада такого массивно-сильного; он в начале того лета за эту кличку обидную Маркона цепью велосипедной как следует огрел, – тупого оболтуса, кучерявого блондина, уже почти взрослого, старше нас года на три (их довольно по тем временам богатая усадьба с надстройками-пристройками, сплошной забор зелено-желтым ярко выкрашен был, – рядом, со стороны Двухгорбовых, та усадьба была с теперь площадью Окатовской (а со стороны улиц Кипарисовых стоял барак, в нем в северной части амбулатория была (а потом долго избирательный участок), а в южной части весьма красивая, нас старше года на два-три, девочка Лещинская жила, – пошедшая, правда, (в охотку) рано по рукам… эх, воспоминанья) … Маркон после той «велоэкзекуции», понятно, Генку ловил, – а вдвоем мы везде, и мимо дома Маркона безбоязненно дефилировали, нас так и называли – Дон-Кихотом меня, – а Генку – Санчо Пансой (оба мы зарекомендовали себя «вояками» опасными) … Мой младший братик Саня (который потом капитаном Владпорта стал (всей береговой линией Примкрая в «бандитские» 90-е распоряжался, – должность «расстрельная», однако, – капитана Ленинградского порта таки «укокали» в девяностые; а как братик жив остался – обязан оставить воспоминания), тогда мне вдвое весом уступал, хотя на два года без трех недель всего был меня младше (зато потом, в плаваньях вполне наверстал), был со шпаной всегда «вась-вась» (просто я всегда в нашей пристройке с веранды – читал, – а он на воздухе бегать предпочитал) … …С началом в школе занятий, понятно, распались подростковые шайки, летние страсти забывались. В начале ноября я в Бригаду один, без Генки, пойти на фильм отважился. …Было уже холодновато, поздновато – ужин-то в матросском клубе по расписанию. В ожидании его окончания метрах в двадцати от помпезных – высоких, белых, под Парфенон, – колонн клуба-столовой подводников собралась в темноте, в основном ближнейокатовской (на восток от Двухгорбовой сопки) оборванной шпаны толпёшка, курили, ожидая «фильму»… А я от клуба «парфенонного» крыльца бетонного, метров пять до шпаны не доходя, расхаживал, метров 15 туда, столько же назад… И слышу из этой толпы ненавистное незнакомым голосом – «провокатор»… и еще раз или два с этим словом незнакомые голоса, всякий раз назад поворачивал – и возвращался… Гнев возраставший начисто перебивал всякое ощущение опасности… Наконец, услышав знакомый голос Ваньки Карася (Карасёва), чей покосившийся домишко на полспуске дороги широкой на Улиссы от перекрестка Окатовского был, на повороте шоссе по склону, оттуда узенькая дорога петляла между хаотических курятников-свинарников низеньких – населения длиннющего барака от шоссе вниз, что был на право, если спускаться к началу бассейки, выше которой был стадион «учебки» (подводников и торпедокатеристов: от них стекал ручеек с водой на вид чистой – но родители строго-настрого заказывали ее пить; под камнями ручейка водились маленькие рыбки-«семидыры» (должно быть, на порох артиллерийский как-то походили); рыбки – мы их ради забавы лет в восемь-девять ловили – не боялись частых канализации из длинного четырехэтажного здания учебки прорывов… опять поехал я налево от темы) … Надо-то сказать всего, что в начале спуска от шоссе к «стадику» и был домик и огород Карасевых, мимо него мы гоняли коров… И вот, наконец, голос знакомый. …Я уже хладнокровной яростью налилс`я, только на кого спустить ее конкретно оставалось: ту толпешку раздвинул – непредставимо теперь бедно одетые в тряпье парнишки жались друг к дружке поближе, – одной рукой сгреб Ваньку за грудки, другой как следует по скуле двинул, – бедняга тут же, в моей руке, наземь сник… Я из толпы шага на три отступил, там спичку засветили, Ваньку подняли – о, ужас, – летом я только слегка пускал кровя из сопаток, – а тут на всю скулу фингал наползает снизу на глаз сизый!.. …Я – шагом вниз отходить, толпа за мной двинулась, я прибавил шагу – вслед мне камни полетели, палки… Я побежал – толпа метров пятьдесят с криками, воплями и свистом за мной бежала, потом повернула назад, – слышу – один бежит Ванька за мной, пошел шагом, перелез к`ольца из стального троса – навешенная на вбитые в землю рельсы сеть противополодочная, ограда Бригады, тут же остановился, на бок присел, подождал Карася: – Тебе чего? Еще надо? —. – Нет пятака, приложить к глазу?, – а то будет бить батя – …Нашелся у меня медный пятак, расчувствовался, заопасался: что если глаз повредил – совсем у бедняги заплыл; мне стало страшновато – еще никому такую не причинял трамву! Я говорил, его приобняв, со слезами: – Эх, Ваня, Ваня, ну чего ты под руку попался, зачем обзывался… – …Мало-помалу мною овладевал пущий страх: сажали ведь во-всю и молодняк , было слышно, то тут то там: еще ведь пополнения алкали многочисленные лагеря, еще весной ведь только опочил Сталин… Дал тогда зарок себе больше не драться за слова, как бы ни дразнились: могу ведь ненароком и убить, головою на камень, допустим, упади дразнила, сбитый с ног обидчик… … А года через два уже так отяжелела моя рука, что понял я: могу даже убить, вышибив голову из позвонков, одним ударом кулака, – и тем жизнь и себе сломать… …И напоследок еще на кулачную тему В апреле 55-го получила школа деньги за 108 тонн собранного металлолома – комитет комсомола под моим началом организовал настоящий энтузиазм! Тащили со всех сторон после уроков все две тысячи учеников поголовно – от первоклашек до десятиклассников! Подвозили грузовиками. Второе место в Союзе заняли! (А первое, скорее всего, записал металлобрак родной школе какой-нибудь металлургический коминат) … И все, до последней железяки, дабы все знали, что принимается металлом без обмана, принял «н`а руку и н`а глаз» я сам: две недели три часа после уроков не ел, и не разгибался – едва девочки-учетчицы, сменявшиеся через час, записывать успевали… Что интересно, я 105 тонн насчитал, – а 108 тонн на весах на базе … … Что-то эта боксерская тема вчера была у Веллера, в его болтовне на РР (Радио России) после на 21 новостей по воскресеньям, и сегодня у Герасимова Романа на 5-м телеканале, – ни то, ни другое слушать-смотреть не стал, давным-давно для меня утратил мордобой актуальность… но закончу свои воспоминанья по части кулачной. …Школа на деньги за сданный металл радиоузел купила, духовой оркестр, для боксёрского кружка. …Я еще восьмиклассник… надо же самому опробовать боксерские перчатки… против меня паренек приземистый вышел, но кряжистый, сильный, тяжелее меня раза в полтора. Но заметил я, боится – жмурится, закрывает глаза: я задел чуть-чуть, слегка его челюсть пальцем перчатки – он всей тушей на деревянную гимнастическую стенку отпрянул, ажна загудел физкласс; повторил этот номер я еще раз, – и он разозлился, руками размахался тогда, – и я пропустил «по колгану» удар, тоже загудела голова… тут и мне расхотелось дальше боксоваться, конец раунду… Сбросили мы перчатки – и вниз с четвертого этажа, где был спорткласс… и сразу же вверх, назад: я забыл книги, он – шапку… У меня интерес к «мордобою» ради забавы и хвастовства – пропал начисто… … Но года через полтора, уже в 10-м классе, – в другом десятом, занимавшемся на втором этаже в актовом зале, объявился уже во втором полугодии чемпион края среди юниоров Каплан, ростом с меня, но посубтильнее, полегче был тот паренек узколицый, русоватый… Принес две пары боксерских перчаток, на сцене, обучая желающих, «понарошку» боксовал, – и всё меня побоксоваться зазывал А я, хотя уже не был комссекретарь, но в комитет, куда денешься, избрали, – а там замсекретаря; и по привычке д вухгодичной старой по этажам шлялся, – и как-то Каплан особенно «блатовал» с ним побоксовать, – и, видимо, девочки оказались рядом: пришлось согласиться, не прослыть трусоватым д`абы (на что не пойдешь ради внимания пола прекрасного!) … И вот прыгает вокруг меня чемпион края, демонстрируя приемов класс, – а я только на пятках поворачиваюсь опасливо, от его выпадов заслоняясь; и первым же своим выпадом подбородок чемпиона слегка-слегка, лишь пальцем перчатки едва задеваю, он падает, считают, – нокаут! ( Слаба, все ж таки, даже на слабый удар у человека голова, – хоть у чемпиона бокса, хоть у всякого: нельзя по ней даже чуть-чуть ударять ) … Я перчатки быстренько сбрасываю – и поскорее из зала… Оглядываюсь в дверях – чемпиона под руки поднимают вялого… Не помню дальше, наверное, перестал по этажам шляться, или Каплан больше боксировать не предлагал… А я уверовал в резкость удара своего кулака, в скорость реакции… И осознал – чувствительна у нас голова, недолго любого из нас на «тот свет» отправить простым ударом кулака… И тем и себе жизнь сломать… Но в результате всех тех баталий… не так страшно было в младости с Луговой через ущелье на Чуркин добираться. …Случай благий избавил от серьезных во взрослости драк: так, иногда сам разнимал, когда в 58-м в районе нардружины от райкома комсомола сколачивал, по спине раза два-три слегка нечувствительно получал… В девятом классе – продолжить и дальше силою молодецкою хвастать – никого в школе не было в рукосильстве (армрестлинге, по английски) сильнее меня, – включая и десятиклассников. Но к десятому моему классу подрос до богатыря за год семиклассник Портнягин, тяжелее стал меня раза в полтора, – в первом полугодии я его руки еще клал без труда (на переменах мы на тумбочках питьевых бачков на этажах состязались), – но к концу года он, хотя и с большой натугой, таки положил обе мои руки мои своей тушей… комплекции он все-таки был гораздо более моей могучей… … с таким справиться в серьезной драке я имел шанс лишь самым резким ударом… Но, как дочка говорила лет в пять, придя из садика, и про свои успехи все рассказав: «Ну, хватит хвастаться!»… Было в жизни взрослой два-три раза, когда «врезать» наглецам как следует полагалось бы, – да сдержался… и, случаю благодаря, не пришлось пока от нападений защищаться… А напади теперь, в старости, молодняк – что ж, значит, надо бить так, чтоб с разу не вставали… но нет уж, ясно, той надежды на кулак… но верен глаз еще, тверда рука – с оружьем справлюсь в своих стенах даже с малой шайкой… да на меня зачем же нападать: стрелять ведь у охотника старого до самой смерти верный глаз – и без тренажа руки навык… А есть ли – нет стреляло у меня, – кто ж знает…